памяти навсегда. Он бы удивился, узнай, что она не просто существует, а живет после уничтожения всех обкомов в трех кварталах от него, и они ходят в одну булочную, не узнавая друг друга. И уж совсем бы удивился тронутый старик, узнай он, что две его сестры и дочь, о которой он понятия не имел, жили еще ближе, практически через стенку.
Так они и жили. Старый Эмс – в довоенной квартире, без третьей крайней комнаты, в которую попала бомба, а его сестры Фрида и Анна, муж Фриды и его собственная дочь Мирра утепляли свой подвал с другой стороны этого же дома уже много лет.
Иногда они пересекались во дворе, вежливо здоровались, и ни разу не дрогнуло у них сердце, потому что время у них было разное – время возвращения. Фрида и женщины вернулись в конце сороковых. Старый Эмс не поверил Хрущеву до конца, дождался прихода Горбачева. Все это время было временем стирания лиц. Прошедшие ад времени Эмсы слишком сильно сохраняли в памяти другие, молодые лица, чтоб вообразить, будто этот кривошеий старик с как бы вогнутой вовнутрь спиной и его некондиционная женщина с поперечной стопой могли иметь отношение к их красивой семье.
К тому же почтовые ящики, которые могли проговориться, были в разных местах. И никаких довоенных знакомых не было.
А тут крик старухи про гепариновую мазь. Старческая фантазия? С возрастом у Семена были сложные отношения. Он знал, что родился в год революции, но какой год был сейчас, не помнил. Знал – он старик. Может, даже сверхстарик, Мафусаил. В тот самый момент, когда его вытолкнули из выстроенных в ряд и он услышал никогда не забываемый залп, он умер вместе со всеми, а когда понял, что жив, то стал искать хоть какую-нибудь подлость свою в жизни, которая оставила его живым. Ему и в голову не пришло, что это американцы бросились чуть ли не в ноги к главным палачам ради встречи с гением математики, и начальник забытой богом тюрьмы обделался, получив указание беречь Эмса: ведь тому осталось жить три или четыре минуты. И начальник побежал, вонючий и мокрый от страха не успеть. Успел, счастливчик! А Эмс в момент крепкого объятия-спасения прожил всю свою жизнь от начала до конца и стал навсегда стариком за себя и за всех тех, кто остался лежать там ни за что, просто по закону системы, которую он называл «системой нелюдей».
В Р. он попал после воцарения Горбачева. Он искал Фриду и Анну Эмс, но они нигде не числились. Фрида носила фамилию мужа Симонова. А Анна, будучи еще в бегах, ради малютки подобрала у мертвой женщины паспорт и стала Куценко. Правда, на работе предъявила настоящие бумаги, что лежали под стелькой туфель. Но разве она одна носит одну фамилию для жизни, а другую – на случай спасения? Бывшую жену он не помнил.
После побоев и того расстрела из памяти ушли толпы людей и обстоятельств, они покинули место жительства в Эмсе, как какие-нибудь новоселы там или беженцы. Широко открываются ворота, и люди сначала видны в спину, потом все темнее и темнее, а потом – раз, и нету. И не было никогда! Сначала он сознавал провалы в памяти, но очень скоро привык к тому, что ничего не было. Математика осталась целехонькая, осталась боль от той собаки, что рвала Вере ногу. Но даже девочки-сестры – Фрида и Анна – потихоньку покидали его. И тут – на тебе! Гепариновая мазь. Просто она напомнила, что их убили немцы, иначе они объявились бы, нашли его. Откуда ему было знать, что для всех он был расстрелян еще перед войной.
Правда, Фрида, поселившаяся в подвале, навестила родное жилище. Угол квартиры был покорежен бомбежкой, но люди, конечно, жили, люди жили всюду, где можно было сделать стену и крышу. Она поднялась на третий этаж. Незнакомый мужик обивал дверь старым войлоком. Только кнопка от звонка, одинокая и ненужная, осталась та же. Больше Фрида туда не подымалась.
Но чему быть, того не миновать. Эмс шел с лекции, у него в университете было всего два часа в неделю – больше он не выдерживал. Он опирался на палку – из дорогих, с набалдашником, нашел ее на помойке для Веры, но та оказалась мала ростом для важной барской игрушки. Эмсу же палка пришлась впору, и, возвращаясь из университета, он иногда останавливался постоять, опершись на нее. В тот раз он остановился уже во дворе и даже помахал Вере, которая всегда ждала его прихода, тупо глядя в мир, пустой и бессмысленный без Эмса. И не явись он, к примеру, почему-либо, Вера растворилась бы в пространстве окна, вылетев из него мухой, комаром, молью. Да какая разница, чем. Ничем.
Но вот он вошел во двор и махнул ей рукой и сделал последнюю остановку. Приятно было знать, что еще чуть-чуть, и он ляжет на свой самодельный диван и будет читать главную книгу своей жизни. На чем он кончил? А вот на таких словах, они как-то особенно легли в память и сердце. «Ни в болезни моей и никогда прежде я не видел еще ни разу ни одного привидения; но мне всегда казалось, еще когда я был мальчиком, и даже теперь, то есть недавно, что если я увижу хоть раз привидение, то тут же на месте умру, даже несмотря на то, что я ни в какие привидения не верю».1
Напротив него, став в сторонке, чтоб Эмс мог пройти, стояла Фрида, мертвая Фрида, а значит, привидение. Оно уже показывалось ему раз, намекало на себя. И вот окончательно пришло.
– Фрида? – сказал он тихо.
– Нет, – засмеялась женщина, – я Мирра. Фрида – моя тетя. Говорят, я на нее похожа.
– И как вы там? – спросил Эмс, потому что другого вопроса быть не могло.
– Мы не там, мы тут, – ответила женщина. – Видите окно на земле? Мы там живем.
– Все-таки в земле? – Эмса качало: «Все, как у Достоевского. Увижу – и тут же умру на месте».
– Наверное, в молодости вы знали мою тетю. Ее фамилия была Эмс. Потом они бежали от немцев под разными фамилиями.
Эмс упал. Вернее, соскользнул по палке, поэтому ничего себе не повредил. Он лежал и смотрел в небо. Он ждал ангелов, которые определят ему следующее местопребывание. Конечно, ангелов нет. Но Бог есть точно. Он просчитывается в математике. Невидимый Бог Яхве.
А к нему уже бежали Фрида и Нюра, со второго этажа на первый сползала Вера.
Так нашлась семья Эмсов.
К тому времени, когда девочка из другого роду-племени, но тем не менее какая-никакая родня, Катька, нашла их по партийному заданию Надюрки, семья уже жила в цивилизованной квартире из трех комнат. Это не принесло радости одной лысой Анне, не годившейся для преобразований. Семен пугался ее. Молодой он ее не помнил, она была на пятнадцать лет старше. Она не обижалась на брата, который покрывался гусиной кожей, когда она меняла ему постель, не обращала внимания на оскорбленное лицо Веры, из рук которой просто вынимались простыни и одеяла. «Разве гойка сумеет, как надо?» – думала Анна. Пусть хлюпает носом, пусть – соседней комнате звучит золотистый смех Мирры, и это главное.
Самое же смешное было то, что все попытки объяснить Семену, что молодая женщина в их квартире –
