писателя определенно. Она посмотрела паспорт – без штампов. Она выспросила все про родителей и их благосостояние. Мама Жорика лежала на операции, ей удаляли грудь, но после пятидесяти вполне можно и без груди, тем более что муж – как рассказывает Жорик – маму обожает всю жизнь как ненормальный. Это понравилось Фане, ибо несло хорошее генетическое обоснование и самого Жорика. Вот в тот день, когда Фаня пала под натиском Жориной страсти и клятвы жениться сейчас и тут же, он ее и сфотографировал. Она принесла портрет в редакцию, и все сбежались смотреть. Она стояла спиной к окну, и оконная рама была как бы ее рамой. Руки крест-накрест лежали на плечах. Бесконечно красивые руки на фоне черной комбинации. Они тоже создавали раму уже для шеи и головы. Случайно так получилось или Жорик был мастер строить композицию, но фотографию можно было увеличивать от рук, и тогда это был совсем другой портрет. Самообъятие было очень выразительным, и в нем как бы и заключалась суть. Тонкая шея была повернута чуть влево и вниз и делала лицо Фани чуть более асимметричным, чем оно бывает само по себе. Чуть вниз спустился уголок рта, зато обострилась правая ноздря, подчеркивая тонкость и изящество носа. Но самое главное – глаза. Они были как бы чуть разными. Левый был чуть прикрыт ресницами и не видел ничего, правый же видел очень хорошо, он просто высверкивал через ресницы. Фаня была очень хороша на фотографии. Она была изысканно хороша, что, естественно, вызвало нервность у фотокоров, которые снимали девушку и так и этак, но чтоб так! Они клеветали на непрофессионала, что у того неправильно поставлен свет, что левая Фаня темнее правой, что кисти руки на плечах сделаны абы как, «нет лепки», но это была критика завистников. Фаня была совершенна. Правда, что-то беспокоило в этой фотографии, какая-то чертовщина в ней существовала. Фотографию поместили в газете как этюд, и редакционный поэт «датских дней» написал к ней четыре проникновенных строки. Газета у всех лежала на столе, открытая на Фане. И все нет-нет, а смотрели на нее, чувствуя, что живущая в ней (Фане или фотографии?) сила все- таки нечистая и обязательно явит то, что пока еще прячет. Виделся, как живой, большой правый глаз такой силы ненависти и власти, что по спине начинали бежать, как полоумные, мурашки. Или ноздря начинала засасывать воздух с такой силой, что люди кидались открывать форточку. Народ в редакции сплошь из гущи жизни и без мистики, но газету стали прятать подальше. А завпропагандой вообще сожгла ее на дежурстве в помойном ведре от греха подальше. Она на свою голову читала Дориана Грея и испугалась возможных кровавых ножей.
А дело шло к загсу. Фаня заказала в ателье платье из голубого атласа. Все удивились: голубой цвет не был ее цветом, она была шатенка, ей шло красное, белое, зеленое, а голубое ее простило и старило. Но после той фотографии Фаня окончательно уверовала во всемогущество своих сил. Ведь просто встала ни в чем у окна, и на тебе – полполосы в газете. Она сказала, что голубой цвет будет ею побежден.
Наверное, прошло недели две со времени приезда Жорика – а сколько событий и эмоций! Люди интересовались, успеет ли мать выписаться из больницы, и Фаня сказала: «Нет, не успеет. Это же не аппендицит вырезать, это же покруче».
Жорик, осваиваясь на новом месте, время от времени вспоминал ту пустую квартиру, которую зарыл в паркете. Но чем дальше, тем больше он думал о Натке с раздражением и злостью, потому как возникший в нем эффект пустой квартиры он честно, по-мужски свалил на нее. Это она вывезла все вещи из внутреннего дома его жизни, а кто же еще? Стерва! Когда это слово нарисовалось перед глазами, так оно тут же превратилось в глагол, и Жорик стал яриться, бешенствовать, внутренне, конечно, не на людях, и в какой- то момент в гневе вдруг понял, что с ним что-то не то. Как бы хворь. Он вспомнил Натку, такую хорошую и родную, а главное – сидящую сейчас с Николашей, потому что бабушка в больнице, а дедушка при ней. Жорик ясно отдал себе отчет, что за все это время ни разу не вспомнил о сыне. Ни разу. Тут надо сказать, что ничего удивительного в этом не было. Сына растили родители с полугода, как умерла девочка-жена, первокурсница. У нее была лейкемия, никто про это не ведал, даже мальчика родила, а потом раз – и не стало. Это был страшный первый курс – сразу и смерть, и рождение. Родители испугались за сына и, не задумываясь, взяли на себя внука. Да, собственно, больше было и некому. Других дедушек-бабушек у Николаши не было. Практически это был их ребенок, а молодой Жорик смотрел на мальчика с удивлением, смешанным с недоумением. Сейчас Николаше десять лет. Когда он увидел Ксюшу, он уже приготовился сказать, что и у него есть сын, но что-то возникло в пересечении мыслей и впечатлений – не сказал. А на другой, третий день случая не было.
Когда маму положили на операцию, а ему надо было ехать, Натка сказала, что заберет мальчика, она живет рядом со школой, отношения у них лучше не бывает, так что… Жорик и Натка собирались пожениться сразу после того, как мама выпишется.
Явление Фаины запрограммировано не было. Это воистину было явление.
В тот день, после того как Жорик пережил свой душевно-возвратный тиф, вспомнив про сына, он решил, что надо все сказать Фане. Это будет легко. Фаня поймет смерч его чувств, который снес по дороге все. И теперь, когда уже шьется атласное голубое платье, просто святое дело забрать мальчика. Он такой способный и подтянет Ксюшу там, где она идиотка. Фаня ведь говорит об этом открыто.
Фаня пришла с примерки с больной головой. Цвет не побеждался, а для поисков другого уже не было времени.
– Мальчик? Какой мальчик? Я терпеть не могу мальчиков! Живет со знакомой? Очень хорошо. Потом вернется бабушка, и будет ей отдушина на старости лет.
– Он не мальчик. Он мой сын, – сказал Жорик. – И я его обожаю. Как и тебя.
– Представляешь? – говорила потом всем Фаня. – Мне оно надо? Я сама могла родить ему мальчика, если б попросил. Но так, с бухты-барахты, на мою голову уже взрослый хлопец, ты его корми, ты его обстирай, а он будет мочиться мимо унитаза…
– Но это с какой стати, – не понимали ее, – он будет мочиться?
– С мужской. Вы хоть и живете с мужиками, а не знаете, что это за ними за всеми водится – терять последнюю каплю. Я просто ждала оформления, чтоб этого Жорика мордой сунуть в его грех. Да и Гриша был такой же… Честно, я других и не знаю. А дите и есть дите. Он может и не смывать. А я его учи? Господи, как я вляпалась! У меня что, последний шанс? А теперь, прикиньте, другой поворот. Раковая мама умрет все равно, не сейчас, так потом. И мне еще и дедушку привезут? Мне с Ксюшкой тесно, она неаккуратная у меня и занимает много места… Я ему так и сказала: тесно с мальчиком. Кажется, он обиделся. Развернулся и ушел. Но придет, куда денется. Просто так от меня не уходят. Вернется и примет мои условия. Я же честно. Если бы он мне сказал сразу… Он объясняет, что я его так, значит, опоила, что он потерял память…
– А если не вернется?
– Спорим! – Поспорили на бутылку водки. А на что еще могут спорить в редакции? Так сладко ее опростать, даже если приходилась каждому капля на донышке. И не было лучшего момента в середине рабочего дня. Будто что-то приподнимало – и за так десять минут свободного парения.
Жорик не вернулся. Водку ставила Фаня. Она до этого босыми ногами сбегала в лабораторию, видно было, что там была угощена и взбодрена. Выпили за то, чтоб жизнь нас не обманывала, кто-то сказал, что, может, еще и вернется Жорик, но Фаня сообщила важную вещь: Жорик забрал свои вещи в ее отсутствие, пользуясь тем, что имел ключи. Потом оставил их соседке. Фаня сказала, что он не взял ее подарок – дорогую кофейную чашку, которую она ему подарила на новоселье.
– Вот такой он и есть. Порядочности на одну чашку. Зато мальчика прими и живи с ним.
– Ты его не любила, – сказала молоденькая машинистка на полставки.
– А ты знаешь, что это такое? – спросила Фаня. – Ну объясни, что?
– Ну… – сказала девчонка, – это когда замирает тут… – И она ткнула себе в кофточку.
– Это у детей, – объяснила Фаня, – у моей Ксюшки, когда ее раскачивает на качелях прыщеватый Костя. Потом будет замирать в другом месте. И этому придумали слово – оргазм. Хорошее слово, правильное, точно передает суть…
Фаню не подозревали в такой многословности, поэтому решили: она все-таки обескуражена случившимся. Хотя и нет. Лицо у нее было без обескураженности. Оно было спокойным. Просто оно стало – если смотреть сбоку – похожим на острый топор.
Жорик так и не появился. Он получил квартиру и привез сына и Натку.
Все-таки у мужчин это проходит легче. Фаня же сдала за это время и все больше и больше делалась похожей на ту, которой люди боялись на фотографии. А чего бояться? Женщина как женщина, все при ней. Но все-таки не та! Как будто кто-то взял и что-то сдвинул в ее лице. И все понимали – не кто-то, а это
