каждую из отложенных книжек. Они для нее не просто тексты, они кусочки ее жизни, оставь их – и не сложится там мозаика по имени Катя. «Тогда бери! – говорю я ей. – А Алешкиного Гессе кому-нибудь подарите. К тому же он его не очень и любит». – «Да я тоже, – отвечает Катя. – Но он задел во мне какую- то струну, после которой я стала немножко другой…»
Кажется, я полюблю эту девочку.
Вместе с ней мы ходим к Раисе. С каждым днем ее левое лицо все больше отличается от правого. Она как бы это чувствует и движением мышц хочет исправить поруху. Красавица Рая вымарщивает лицом что-то свое, забытое. Кое-что она вспомнила. Признала мужа. Он сидит с ней все свободное от работы время.
Вглядывается в мальчишек. Я думаю, будь у нее один сын, она бы уже все поняла, но близняшки двоятся, и я просто вижу, как у нее начинают болеть глаза. Тогда их отец делает сигнал, и те незаметно уходят.
– Тут только что был мальчик, – говорит Рая. – Очень хороший мальчик. Куда он ушел?
– Он придет, – отвечает муж.
Врачи говорят: не исключено, что память вернется в одночасье. Но будет ли это хорошо? Дело в том, что я не рассказала родным всего. Равно как и врачам. Моя история такая. Рая шла к писательнице за каким-то делом и наткнулась на нее, лежащую в лифте. Счастливый случай – мое случайное появление. Я тогда догоняла Раю, потому что мы должны были встретиться и сходить в магазин за экологически чистыми подушками. Чушь! Я даже не знаю таких. Но я придумываю подробности как бы правды.
И вот представьте ее осознание в одночасье для всех нас! При придуманных подушках? Получается, что Рая с двумя разными половинками лица – вариант пока для всех лучший. Постепенно мы научим ее считать мальчиков до двух, постепенно она найдет ту мимику, которая смирит половинки ее лица. Я приведу ее в лавку, и она вспомнит, как выглядит «Смирновская» водка в отличие от джина и виски. И так шаг за шагом, вперед, вперед, хотя в то же время в сторону. От главной правды ее жизни.
Однажды на выходе из больницы меня перехватил какой-то военный. Он долго ничего не мог сказать, все оглядывался на беременную Катю. И я каким-то восемьдесят седьмым чувством уловила, что его почему-то успокаивает чужая беременность. Есть такой тип людей. Они душой припадают к беременному миру. Мол, не страшно, нечего бояться, если все продолжается…
– Как она? – тихо спросил он.
А! Вот ты кто! – поняла я. Лютый гнев охватил меня всю. И робкий взгляд военного в сторону Кати обернулся во мне жабой.
– Уже беременных переписываете? – почти закричала я. – Ваша армия когда-нибудь нажрется крови?
– Тетя Саша! – остановила меня Катя и сделала это вовремя: еще минута, и я бы его ударила, ибо в нем сейчас заключалось первозло мира. Собирание денег для спасения неузнаваемых сыновей, готовность матери идти в этом до конца. И вот он, конец. Она сидит там, у окошка с решеткой, красавица-чудовище. А он, жеребец, видите ли, интересуется: как, мол, и что… Катя рассыпала мое зло. Благодаря ей, хотя она просто была рядом, я увидела человека с измученным лицом, не вепря, не жеребца, не идолища поганого. Человек был несчастен. У счастливых нет органа, вырабатывающего муку сердца. Нет фермента муки. Способность виноватиться, а значит, сопереживать – уже поход в люди. И я еще не среди них. Я топчусь, стараясь выйти из слов и мыслей, которыми себя опутала.
– Как – как? – отвечаю я на вопрос, заданный мне сто лет назад. – Скверно.
– Но немножечко и лучше, – мягко объясняет Катя. – Нет, правда. Есть положительная динамика.
– Господи, помоги ей! – бормочет служивый. Потом он лезет в карман и достает деньги. У него дрожат руки, когда он бросает их мне в полиэтиленовый пакет с портретом Киркорова, который глубокой глоткой обещает нам всем нечто по имени «шико дам». Хотелось бы знать: съедобное это или несъедобное?
– Ей они сейчас нужнее, – говорит человек. – Лекарства теперь дорогие. А мальчиков я уже прикрыл. Даже не сомневайтесь… Скажите ей об этом. И еще… что я…
Он плачет, этот военком, и я даю ему чистый носовой платок. Но он достает свой, белее белого, он тихонечко хрюкает в него, а когда он подымает глаза, я вижу, что они у него синее синего…
– Почему мы не сразу делаемся людьми? – спрашиваю я.
– Хотелось бы знать, – отвечает военком и обращается к Кате: – У вас уже скоро?
– Успеть бы доехать, – смеется Катя.
– Берегите себя, – бормочет военком. Ну прямо ангелы поют в районе психиатрички. И отнюдь не злыми голосами.
– Кто он? – спрашивает меня Катя.
– Кто-кто, дед Пихто, – отвечаю я.
– И мама молчит, как партизан, – говорит Катя, но я не лезу. Давно знаю: если чего-то не знаешь – значит, тому и не надо знаться.
– Все не так, – говорю я. – Самое сладкое то, что скрывают и прячут. Хочется в это носом, носом… И рыть, рыть…
– Ваше поколение, – смеется Катя. – А все не так. Знание тут. – Катя подняла ладошку и как бы сдунула с нее перышко. – Знание всегда рядом, оно никогда с тобой не играет в прятки и тем более не побуждает делать лишнюю работу. Типа рыть. Надо слушать и слышать… Надо дышать в пандан ветру. Все уже было, и будет то же… Оглянись во вчера – увидишь завтра.
– Это чья философия – бедуинов или бабуинов? Или кто там бьет в колотушку?
– Не придуряйтесь дурой, тетя Саша. Ваше поколение гибнет оттого, что вы назло всем слепы и глухи. Вас жалко до спазм. Я боюсь за близнецов. Они остаются с двумя безумными поколениями – отцов и дедов. Одни будут сажать их на коней, другие будут с них стягивать… Разорвете мальчишек. Тетя Рая совершила побег. Не дай бог, конечно, но в своей темноте она определенно зрячее вас.
– Ты вот это все говоришь, а я думаю об Алеше. Вдруг он не такой, как ты? Он, хочется думать, не
