Мы вылезли из этой пробки. Потом замывали Ольгин детский грех. Приехали в больницу поздно. Дивная липовая аллея уже была в сумраке, и из нее тянуло свежестью и прохладой. Какой-то человек нес на руках ребенка. Подол девочкиного платья свисал к самой земле. Он дошел до конца аллеи и повернул обратно и шел прямо на нас.
– Смотри, – сказала Ольга.
Я узнала платье. Из штапеля в мелкую белую розочку по черному полю. Забытый крой – клеш-колокол. Это тетка Раи умела делать классно, как никто. Платье это шилось к прошлогоднему лету для сбора малины. Муж Раи придерживал подбородком ее волосы, а те, которые задувал ветер, он держал губами. Это было так красиво – не сказать. Липы, клеш и волосы сумасшедшей женщины в губах абсолютно ненормально счастливого мужчины. При чем тут могли быть мы?
Я – Ольга
Улетела Катя. На вокзал приехал ее отец, увидел дочь беременной. Очень хотел устроить допрос с пристрастием. Но его увела Саша, и вернулись они в обнимку, как родственники.
Рая стала потихоньку вспоминать то и се. Точкой отсчета был майор, потом мальчики. Они хорошо поступили в вуз, деньги, что на взятку, ушли на репетиторов.
А тут он и явился. Как он меня нашел, понятия не имею. Но он пришел ко мне в редакцию и сказал моей тетехе секретарше, что у него «очень личное». Здоровый парень с жуликоватой улыбкой. Представился: «Микола Сирота».
– Не знаю такого, – пробормотала я, потому что ждала звонка от Алеши, психовала. У Катьки прошли все сроки.
Он положил мне на стол клеенчатую тетрадь с загнутыми мятыми углами.
Моя жизнь состоит в том, что мне каждый день приносят то тетради, то аккуратно сброшюрованные страницы – тексты, написанные на обороте других текстов.
– Читаю долго, – говорю я, – если вы считаете, что это должна сделать я. Но если вы сформулируете суть – соль материала, я могу отправить вас в отдел, где все будет гораздо быстрее.
– Не советую, – сказал он. – Это касается вас и ваших подруг, и вы должны быть очень заинтересованы прочесть это быстро. Пока Нащокина в больнице. Я оставляю вам на день. Завтра заберу, и будем договариваться. Она ждет эту тетрадь в больнице. Я отнес ей уже ноутбук. Она напишет все как есть. Но вряд ли она захочет рассказать, какая она сама.
Так я прочла тетрадь. Позвала Сашу. Поздно ночью мы перечитали ее вместе.
– Он, видимо, хочет денег, – сказала Саша, – которых уже нет.
– Ну были бы… что с того? Это история ее горя и одиночества. Это разве можно выкупить? Или разменять на горе Раи? Главное, она забрала заявление. Ты не знаешь, на чем она основывала свое решение?
– Что в подъезде было темно. Она упала, и сразу появилась женщина, которую она посчитала толкнувшей ее.
– А разве там не было ничего про то, что она видела в подсобке?
– Не было. Ей нравится майор. Она не хочет его выдавать, потому что всегда на стороне мужчин. Ты поняла, как она нас ненавидела? Как желала нам беды?
– Этот сирота хочет, чтоб мы перекупили ее ненависть.
– И сколько это может стоить?
– Завтра узнаю.
…Он пришел как часы.
– Я знаю, что деньги ушли на репетиторов, но не все… Отдайте мне остаток – тысячу. И я потеряю эту тетрадь, вернее, оставлю вам.
– Это ничего не стоит, дружок, – сказала я. – Чужую ненависть не покупают. Это заразно. Так что отнеси своей подруге или кто она тебе там, и пусть стучит пальцем. Знамя ей в руки!
– Имейте в виду. В романе будет все. И даже больше.
– Вот его я куплю.
Странно, но он как бы и не удивился. Как это в классике? Не удивился, а засмеялся.
– Ладно, – сказал он. – Из меня бизнесмен фиговый, хотя нутром чую – товар хорош.
– Это вещь, шитая на нее и ни на кого больше. Пусть надевает и снашивает сама. Вы кто по профессии?
А потом случилось невероятное. Я взяла Сироту на работу. Хороший оказался работник. Одновременно и не брезгливый, и чистоплотный. Он покупал – теперь уже за свои – фрукты писательнице и носил ей их раз в неделю, по субботам.
– Как из пушки строчит, – сообщал он мне в понедельник.
…На годик Адама мы с Сашей летали к детям. Там узнали, что писательница Нащокина получила какую- то престижную премию. Молодец, бабушка! Вставила пистон молодым.
Адам – писаный красавец. С ним просто опасно выходить, все хотят его сфотографировать и хуже того – пощупать.
Только мы знаем, что он первый настоящий человек после человеческих консервов.
Я – Саша
