«Теперь с этим предстоит жить, – подумал он. – Господи, дай мне сил…»
История третья
…И снова, как с «канувшими девушками», человека вроде и не было. Даже тех, рядом с которыми разбился некто Румянцев, история взволновала минут на пятнадцать-двадцать, не больше. Мужчины, как один, вышли на свои балконы, потрясли перила на прочность, постучали молотками, один умелец даже приволок с помойки моток проволоки – опоясал перила, вызвав трехминутную зависть у не сообразивших о такой возможности. Лежал же моток, сырел, все видели, – а сообразил один. Умный. Чуть больше – минут тридцать-сорок – поговорили про «нехорошую квартиру», позлорадствовали, что так им и надо, этим чертовым предпринимателям, чтоб они все разбились «мордой об землю».
Одним словом, не тот мы народ, чтоб нас задешево пробрать смертью. Не тот. Мы к ней завсегда готовы, хоть коллективно, хоть поодиночке. Смерть – это почти исполнение тайного желания, поскольку других и не было, и нет, и не будет. Мы как бы рождаемся для короткой пробежки между явлением миру и уходом из него, неся в себе эту дистанцию – затоптанный, унылый кусок дороги-жизни. Появившись на нем, одно счастье – припустить поскорее до того столбика, где тебе сделает отмашку некто в бело-сером капюшоне, похожий на куклуксклановца из старой детской книжки «Хижина дяди Тома». Если учесть, что и на входе в этот мир тебя тоже не обласкали, что лапали тебя грубыми толстыми пальцами, рвали из чрева, а потом лезли в глаза, рот, давили на косточки, крутили руки-ноги… Как тут сразу не побежать быстро, быстрее, еще быстрее. «Привет, куклуксклановец! Я уже тут. Что-нибудь должен?» – «Да пошел ты! Рука уже занемела давать вам, русским, отмашку. Уж не рождались бы, что ли… Хуже собак… Те с цепи не так нервно срываются, как вы живете!» – «Извини, мужик… Я не знал… Можно я еще раз пробегу пограмотней??» – «Хрен! Тебе такую головку дали – первый сорт. Почти не ношенная… Один раз пожила… Давно, правда… В Древнем Риме. А сердце вообще новое, прямо из резервуара… Видимо, расчет на тебя был, а ты идиот оказался… Устроил бегство… В следующий раз пигмеем родишься. С кольцом в носу и отвислым животом… Диким станешь… Раз головкой, почти не ношенной, распорядиться не мог».
…Каждую ночь ведет теперь Юрай такие разговоры сам с собой. Отойдет от своего сна-яви и думает: «А я как бы уже и готов. Пигмеем с животом – так пигмеем. Я ведь человека убил. Пигмейство – это мне еще подарок. Этот, в капюшоне, халтурщик в своем деле. Меня точно надо было в другую сторону направить, где гады и твари. Хотя почему, собственно? Почему гад по имени змея хуже меня, вывинчивающего шурупы и болты? Змея ведь кусает по природе своей, человек же – по подлости».
С этим жить было нельзя. С этим идут к «капюшону». Конечно, бездарно думать, что есть «вид смерти», который маме может показаться утешительным. И все-таки надо было найти именно его. Это стало манией. Хорошо бы оказаться там, где ни с того ни с сего вздрогнет земля или нахлынут воды, главное, чтобы в самом тяжелом сне мама не увидела, что он сделал с собой сам.
Одновременно с мукой надо было заливать в себя воду и пищу, отвечать на слова и жесты. Но, видимо, потому что задождило и люди носили плащи и зонтики, а очки при этом запотевали, никто ничего не замечал. Более того, многие именно в этот период начали завидовать Юраю: «Тебе, старик, хорошо. Ты одинокий. Ты знаешь, сколько стоит сейчас детский комбинезон? А женские сапоги? Ты, Юрай, горя не знаешь. Сейчас одиночное плавание – самый перспективный вид жизни. Как ты, паразит, заранее обо всем догадался?» Мокрые люди уходили в дождь, в безденежье, в тоску, а Юрай тихонечко оголял провода приемника. Почему-то было стыдно. Перед Галичем.
И когда почти все было готово, на Юрая вдруг наехала милиция. С тоскливым упорством стала выяснять, где он был в тот вечер, не ходил ли в «нехорошую квартиру»? И что это за история у него вышла с просверленной в полу дыркой? Не его ли самого рук дело!
Танк шел целенаправленно.
Был момент, когда Юрай хотел рассказать все – от и до. В конце концов, просто передать пакет со своей историей, начиная со смерти Риты Емельяновой. Он даже взял его, пакет, сунул во внутренний карман. Пусть разбираются ab ovo. От яйца. Он ведь всегда этого хотел. Он хорошего человека, милиционера Михайлу, этим своим хотением сгубил.
Но тут и случился такой разговор.
– Вы человек туманный, гражданин Райков, – сказал ему парень из милиции, новенький такой лейтенант с мощными кулаками бойца, – что-то вы все вынюхиваете, копаете, можно подумать, у людей терпения сколько угодно.
– У каких людей? – спросил Юрай.
Не смутился лейтенант, а засмеялся, но объяснять не стал.
– Я в порядке совета…
– Тогда почему гражданин? – спросил Юрай. – Я, можно сказать, уже господин, если еще не товарищ… Куда клонишь, лейтенант? В какую сторону мне пригибаться?
И снова засмеялся лейтенант, кулачки расслабил, из горячих его ладоней капнуло на стол.
– Потливость? – спросил Юрай. – Это бывает на нервной почве.
– Давай почву не трогать, – спокойно сказал лейтенант. – Мою. В этом кабинете будем трогать исключительно твою. Но можем и избежать этого, если ты навсегда растворишься в пространстве. Твою передачу я слушаю. Проникаюсь. Борись с нарушителями и дальше. Но на вверенной мне территории, а она – заметь – и твоя территория, – не гадь. Понял? Ищи темы в другом месте. Дома же отдыхай, расслабляйся.
Как-то легко и ясно все представилось. Пока он оголял провода, выясняя свои отношения с тем, в капюшоне, который даст ему последнюю отмашку, кто-то забеспокоился. Его, Юраеву, тишину жизни перед смертью принял за замирание перед прыжком. Черт разберется в этих свойствах тишины! Нет у нас для отслушивания ее уха, нет. Чего замолчал человек? Чтобы умереть? Чтобы крикнуть? Чтобы плюнуть? Что есть молчание Юрая? «Те и там» не испугались, конечно, не те люди, – насторожились.
Для проверки «щупом» возник лейтенант с головастыми кулаками. Тогда, давным-давно, сто лет тому назад, в прошлом году, когда предстал перед Юраем ровесник Михайло, парень с тонкой шеей и невероятно круглой головой, колебаний не было – можно и нужно все ему рассказать, хотя история смерти Маши выглядела не то что криминально, абсолютно пристойно. Жил человек и умер – какие дела? У каждого свой срок, он уже отмерян. Но Михайле можно было рассказать все. Почему же ему было можно, а этому – сейчас и здесь – нельзя? Почему допрежь первых слов, допрежь «здрасьте» иголочка кольнула в позвоночник и сказала «берегись». Кольнула и ушла, оставив для дальнейшего понимания кулачки, и глаза с булавочного укола зрачком, и эту каплю, что высочилась из ладоней. Была ли в этой капле надежда на угрызения, что взял на себя лейтенант разговор неправедный, взять-то взял, а природа его человеческая взбунтовалась, воспряла, и капля тому знак?
Но нет… Не возникло, не пробилось доверие, остались на исходных позициях: один должен придавить, другой должен увернуться.
– Я понял, – ответил Юрай, – у меня только вопрос – не для радио, для любопытства: чем кончилась история в моем подъезде?
– А! – сказал лейтенант. – Никакого секрета. Свалился малый. Он – представитель заказчика, пошел посмотреть, как идут дела, черти его вынесли на балкон. Опоры на соплях, знаешь же наше качество.
– И небось не застраховался мужик, – покачал головой Юрай. – А то с прораба можно было бы снять хорошую шкуру…
В глазах у лейтенанта мелькнул живой интерес.
– Не в курсе. Надо узнать.
– Страховщики так ведь просто денежки не отдадут, – кочегарил интерес лейтенанта Юрай. – Они насядут на строителей, а те начнут искать злоумышленника. Платить у нас никто не любит. Ни государство, ни частники.
– Ха-ха-ха! – засмеялся лейтенант. – Это ты в лоб. Я узнаю, если тебе интересно, трогали ли за яйца прораба.
– Не то чтобы интересно, – ответил Юрай. – Меня эта стройка просто достала.
Расстались почти как родные. Юрай даже представлял того, «некоего», кто дал наказ лейтенанту: «Знаешь, сейчас на милицию только ленивый не плюет. У нас вроде все спокойно, хорошие показатели. Этот идиот с балкона свалился, а над ним как раз трепач с радио живет. Она нам нужна, популярность? Сделай ему насечку. Слабенькую. Без крови. Чтоб жил тихо. У тебя там что с квартирой?» Ласковый такой треп
