9
Она прочла статью в машине, то есть прежде увидела свою фотографию, довольно большую, потом прочла заголовки и подзаголовки, а уж потом, хотя и не без труда, весь текст. Запершись в маленькой, взятой напрокат машине, она прочла репортаж, и первым ее ощущением был не страх, а негодование: где она теперь будет жить и где станет доставать свои таблетки и порошки?
Теперь, когда ее имя напечатано жирным шрифтом во всех газетах (в каждом киоске она покупала новую, прячась за темными очками и кутаясь в воротник рыжей шубки, столь непохожая на то убогое существо без очков, чьи фотографии пестрели на газетных полосах), никто из друзей не отважится ей помочь, да и друзей-то после смерти Франконе у нее 'почти не осталось – ни друзей, ни денег, ни возможности их добыть.
Десятый час. Переулок, где она остановилась, был темнее других, поскольку, прочтя первую газету, она инстинктивно стала избегать людных улиц. Едва схлынула волна накатившего негодования, ее охватил страх. Вся полиция наверняка поднята на ноги, все, кто читал газеты и видел фотографию, готовы ее выдать, а то и растерзать на месте.
Но страх владел ею недолго, совсем недолго. Несмотря на привычку к дурманящим средствам, она до сих пор сохранила ясность мысли и скоро поняла, что ей нечего бояться полиции и правосудия: ее арестуют, потом как пить дать посадят в психушку, а там вечно держать не станут, они к буйных-то теперь не держат. Так что волноваться не о чем.
Как же не о чем, когда у нее подходит к концу порошок? Вот что действительно внушало ей ужас. А в психушке ей и вовсе ни грамма не дадут – примутся отучать, месяцами она будет терпеть адовы муки, а когда отвыкнет, станет просто старой развалиной.
Она все думала об этом, укрывшись в темном и безлюдном уголке городской окраины; прочитанные газеты были свалены на заднем сиденье. Она всегда, во всех случаях жизни умела рассуждать здраво и теперь тоже совершенно отчетливо осознала, что у нее нет больше сил жить, что все кончено, собственно, она и так после смерти Франконе жила лишь по привычке, с неохотой, только благодаря тому, что имела возможность найти порошок и хоть с кем-то пообщаться. Но теперь, после этих заголовков в газетах, у нее не будет ни порошков, ни общения, ни сил скрываться от полиции и жить как загнанный зверь.
Она решила, что умрет не сразу. Сперва примет остатки товара, а уж потом, когда очухается, тогда и... Но тут же передумала: уж лучше сразу со всем покончить, все равно выхода нет, и, рассуждая по обыкновению здраво, медленно повела машину к автостраде на Монцу. Это была даже не автострада, а светящаяся полоса, река автомобильных, автобусных и мотоциклетных фар. Движение немного утихло, уже не было пробок, она постепенно увеличивала скорость и не сбросила ее, когда увидела автобус, шедший по встречной полосе, наоборот, даже прибавила газу и нарочно врезалась прямо ему в лоб.
Меньше часа спустя Дука прибыл в больницу (дорожная полиция уведомила квестуру о происшествии). Маризелла Доменичи была все еще в операционной, но один из ассистирующих врачей, выйдя покурить, сообщил ему:
– Машина всмятку, даже не знаю, как ее оттуда вытащили, а у нее сломано всего два ребра и раздроблена кисть. Невероятно!
Дука понимал, что задает идиотский – тем более для врача – вопрос, но он хотел быть до конца уверен:
– Опасность для жизни есть?
– Какая может быть опасность с двумя сломанными ребрами? Она еще нас с вами переживет.
Дука вышел из больницы и сел в машину.
– Поехали к шефу.
– Она умерла?
– Нет. Только два ребра сломала.
Ту же фразу он повторил и Карруа, приехав на улицу Фатебенефрателли:
– Она жива. Только два ребра сломала. Так что можешь ее арестовать.
Карруа не удержался и спросил:
– Ты бы, конечно, предпочел, чтоб она умерла?
Он ответил с каким-то непонятным смирением:
– Я этого хотел, пока нам не позвонили из дорожной полиции.
– А после? – настаивал Карруа.
Дука сказал с полной откровенностью:
– А после, когда ехал в больницу, надеялся, что она выживет.
У Карруа вырвался короткий, громкий смешок.
– Почему же твои желания так резко изменились?
Он говорил в шутку, а Дука нет.
– Не знаю.
– И теперь ты доволен, что она жива? – уже не шутя, отеческим тоном спросил Карруа.
– Не знаю. Может быть.
Он снова спустился вниз и сел к Ливии в машину.
– Поезжай куда-нибудь, в общем, никуда, – сказал он ей.
Потом обнял ее за плечи, этот вопрос не давал ему покоя: почему он должен быть доволен, что это чудовище, этот дракон в женском обличье не умер, а остался жив? Жив, а не стерт с лица земли? Почему?
Надо бы обсудить это с Ливией Гусаро, с его личной, персональной Минервой.
– Знаешь, почему... – начал он ей объяснять, представляя, с какой страстью она ухватится за эту проблему.
