флорентийской мозаики — подарки папы, и различные предметы искусства, купленные на всемирных выставках. В одной комнате ониксовый камин с зеркалом стоил 6.000 фунтов стерлингов. Покой, служивший спальней императрице Французов, весь, как внутренность бонбоньерки, простеган голубым атласом.
В дворцовом парке содержится зверинец; тут, как и в прочих зоологических садах, среди редких фазаньих пород разгуливают доморощенные куры, рядом с гиенами дворняга в клетке, повизгивая, ластится к прохожим, тигры, рыча, поводят хвостом, слон ест хлеб из рук, играет на губной гармонике и хоботом собирает деньги в пользу сторожа… Но этим и заканчивается сходство Джезирского зверинца с европейскими.
Грустное зрелище являют в зимнюю стужу наши зоологические сады. Засвирестел блок, захлопнулась за вами дверь, в которую, опережая вас, клубами ворвался морозный пар, и вы очутились во мраке и удушливой вони «топленого помещения»; звери с мутным взглядом заученною поступью слоняются взад и вперед, скользя по железной решетке то правым, то левым ухом. Олицетворение голода, тоски и тупого отчаяния!
Обитатели Джезире, преимущественно уроженцы центральной Африки, не нуждаются в закрытых зданиях и векуют век на чистом воздухе; кормят их сыто; уход за ними отличный. При подобных условиях животные не утрачивают природных качеств: львы имеют поистине королевскую осанку, шустрые, проворные мартышки нисколько не походят на жалких чахоточных творений, которых показывают на севере, и нигде нет жираф такого гигантского роста (проводник бросал к ним в закуту ветки мимозы; чтобы достать их с полу, долговязый создания расставляли передние ноги, как акробаты).
Возле небольшого пруда кулики, камнешарки, различные виды болотной дичи с криком и писком гонялись друг за другом; сосредоточенные журавли, фламинго с красными крыльями и розовые пеликаны не принимали участия в общей суматохе. Просторный садок из проволоки вмещал великое разнообразие мелких пернатых; но так я же птицы летали кругом на свободе.
Сад Джезире можно назвать и ботаническим: среди лабиринта дорожек, узорно выложенных камешками, вокруг бронзовых оленей и мраморных фонтанов, африканская флора раскинулась в полной красе.
Подчас, гуляя в парке, вообразишь, что он принадлежишь не владетельной особе, а тебе самому, и тогда другими глазами, глазами взыскательного хозяина, посмотришь на окружающее: многое верх совершенства, а многое надо бы пересадить, переделать, перестроить… В нынешнюю прогулку я подарил себе на несколько минут остров Джезире с его принадлежностями и, движимый новым чувством, садился отдыхать на окаменелые пни с Джебель-Хашаба, прислушивался к журчанию водометов, удалялся в гроты из ноздреватых камней, ходил над каналами в тени прибрежных бамбуков: я собирался созидать и разрушать. Но здесь мой хозяйский глаз остался всем доволен. лучшего сада придумать я не мог и потому ничего бы в нем не изменил и не тронул… разве выпустил бы на волю свою соотечественницу, сороку, которая томится в несвойственном ей климате, предназначенная возбуждать на Ниле такое же удивление, какое у нас возбуждают попугаи.
На пирамиды, в видах экономии, принято ездить большим обществом. Я подыскал себе спутников в среде знакомых. Кроме двух пар молодых супругов, товарища моего детства, друзей-философов и врага всякой философии, генерала Федорова, в Каире проживал еще русский — остзейский барон, румяный и богатый юноша, который приехал лечиться от воспаления легких, занимал лучший нумер в Hotel d’Orient, держал при себе доктора, карлика и обезьяну и никогда ни чем болен не был. Перечисленные лица, за исключением генерала, изъявили согласие разделить приятности и расходы прогулки, и в назначенный день, сопровождаемый несколькими пустыми извозчиками, я поехал собирать по домам желающих.
Прежде всего постучался в chambres garnies. У философа-поэта господствовал поэтический беспорядок: на столе — пальто, ананас, жестянка с thon marine: на диване — револьвер, утиральник, полупудовая кисть бананов… Хозяин еще не вставал и мрачно декламировал под пологом:
Облачение происходило непозволительно медленно. Я успел выпить несколько чашек кофе, прочел газету Машалла, съездил в консульство за кавасом, а поэт все еще не был готов и, надув верхнюю губу, то копотливо пристегивал цепочку часов, то вставлял запонки в грудь рубашки.
В соседней комнате, его приятель, просто философ, горячо трактовал о высоких материях с остзейским бароном; увидав меня, оба собеседника в один голос воскликнули, что в настоящую минуту ехать не могут, что им надо сперва достроить до конца. Оставив в их распоряжении одну из колясок, я с поклонником Лермонтова отправился далее.
В Hotel flu Nil захватили товарища детства; он часто бывал на пирамидах и теперь ехал лишь для компании.
Последняя остановка была у Grand New Hotel, где нас осадили те же продавцы монет и каменных жуков, нищий, у которого отваливается голова, мальчик, не имеющий на себе ничего, кроме штанишек… Сегодня, вместо ржавого кольца, он совал мне в нос банку с живым хамелеоном и все-таки кричал: «real, antic!»
Русских путешественниц мы приветствовали с тротуара: они переняли местный обычай целые дни проводить в праздности на террасе. Мужья их стояли тут же, в мокасинах и пробковых шлемах.
Общество расселось по экипажам, открыло холщовые зонтики, и коляски, подымая легкую пыль, помчали нас по улицам Измаилии к самым древним памятникам рода человеческого.
Солнечное утро на исходе, но воздух еще крепительно прохладен, и, впивая его всею грудью, ощущаешь прилив новых жизненных сил; горячий свет, одевший здания, деревья, толпу, проник кажется и в душу, наполнив ее негой и безотчетным весельем.
В молодом городе дома-особняки походят на виллы, и нередко сквозь изгороди палисадников виднеется даль, задернутая неуловимым туманом. А возле нас течет будничная жизнь Каира, сталкиваются его постоянные контрасты, ключом кипит движение; феллах, согнувшись под тяжестью многоемного кожаного меха, спрыскивает мостовую; на припеке собрался митинг девочек, вышедших на навозный промысел: они хвастают друг пред дружкой добычей и похлопывают рученками поверх плотно набитых корзин; пред дышлами, слегка закинув назад голову, грациозно несутся гайдуки, иногда по два в ряд, нога в ногу и локоть к локтю; костюм их состоит из белой рубахи с широкими рукавами, расшитого золотом жилета и коротких по колени шаровар. У нас тоже есть сеис, — сеис из любви к искусству, Арабченок — лет двенадцати, вздумавший прогуляться за город. Порой он садится отдыхать на козлы наших экипажей; кучера относятся к нему с презрением, как к паразиту, но не прогоняют.
У Каср-эль-Нила, дворца вице-короля и вместе казарм, переехали через железный раздвижной мост и, оставив вправо Джезире, повернули к другому замку хедива, Гизе, получившему свое название от деревни расположенной на берегу Нила; сперва здесь находились дворцы мамелюков, бесследно исчезнувшие. Именем Гизэ окрещены почему-то и Большие Пирамиды, хотя по дороге к ним попадаются еще несколько поселков. От Нила шоссе стрелою легло через низменность к Сахаре; оно выше уровня полей и никогда не заливается рекой.
Опять в степном приволье развилась предо мною панорама неведомой страны с глиняными деревушками, с четами пальм, с белыми ибисами в зеленом бархате всходов. Такой яркой зелень как в Египте не сыщешь во всем мире. На лугах стоят светлые лужи весенней воды, отражающей небо: если хорошенько в нее вглядеться, видно, как в бездонной, лучезарной глубине, опрокинувшись, парят ястреба.
Но зачем же дамы разговаривают о своих нарядах? Зачем поэт читает гробовым голосом Лермонтовский Спор? Зачем один из туристов непременно хочет охотиться и, не обращая внимания на крики жены, целит во всякое живое существо? Усмотрев птицу, мирно прыгающую по берегу водомоины,
