он будет чистить нам сапоги…
Наконец-то! тронулись — и как камень свалился с души. Теперь другое чувство, сладостное и упоительное как запах египетских полей, охватывает и проникает все мое существо. На средине Нила, объятый простором неба и простором реки, оторванный от суеты мирской с её обязанностями и заботами, вольный как птица, я живу всею полнотой жизни в обаянии молодости и счастья. Неудержимым порывом, подобно орлу, взвился я за облака и стою где-то высоко, не шевеля крыльями. Из обрывков мыслей, из мимолетных впечатлений не имеющих связи, слагается внутри меня великая поэма — без лиц, без конца и начала, вне места и времени, — поэма, которой не передать словами. Прошедшего нет для меня, а будущее, уходя в вечность, тянется вереницей светлых праздников. Я не предвижу конца моему путешествию, как в субботу вечером ребенок, убравший свои учебные книги, не предвидит конца завтрашнему воскресенью. Что за блаженство, и вместе с тем какое полное торжество эгоизма, какое полное равнодушие и презрение ко всему миру!.. Меня уже не тяготить ответственность пред знакомыми, которые, потеряв даром целый день, быть-может от души проклинают свою глупую затею проводов; я вовсе позабыл о них. Далеко сзади, подернутая легким туманом, миниатюрною картиной рисуется аллегория земного странствования с его вечною, бесцельною, докучливою беготней: по сведенному железному мосту, над широкими его пролетами, точно крупный и мелкий бисер снизанный на длинную нитку движутся не переставая — одни туда, другие сюда — Англичанки на ослах, верблюды с вьюками, коляски, офицеры, муллы, водоносы, солдаты, чиновники…. А впереди только солнечный блеск, да Нил, да на корме Бехеры, первого парохода (мы идем вторыми), волнуется гордое знамя свободы, — красный флаг с надписью белыми буквами «Cook’s tours».
Мы оставили за собой слева остров Родо и старый Каир, справа — деревню Гизэ. Жители её, для коих паровые суда представляют редкое зрелище, собравшись на берегу, орали, скакали и махали руками, как шаманы, поклоняющиеся чудовищу или какому-нибудь грозному явлению природы. В получасовом расстоянии от Каира, на правом берегу (т. е. слева от нас), расположено местечко Тура с каменоломнями времен постройки больших пирамид. По близости стоит старинная коптская церковь, где будто бы раз в год, если не ошибаюсь 9 мая, являются истинно-верующим все святые (та же легенда существует относительно одного монастыря, около Дамьеты). Южнее, на восточном же берегу, верстах в четырех от Нила, в пустыне, бьют целебные серные ключи; возле них недавно построены гостиница, курзал с ваннами и несколько вилл. Местечко это, по имени Гелуан, орошаемое нильскою во той посредством паровой машины, являет собою искусственный оазис и славится здоровым воздухом. Сюда обыкновенно посылают тех чахоточных, которые и в Каире не найдут себе места. Гелуан футов на сто выше уровня реки, и с плоских его крыш открывается пространный вид на долину Нила и на группы пирамид по ту сторону, у окраины Ливийской пустыни.
Однако, оставаться долее на палубе нельзя: хамсин разыгрался во всей силе, — не настоящий хамсин, дующий с юга в течение пятидесяти дней [41] и палящий пламенем, — а какой-то особенный юго-западный, холодный и пронзительный. Песок несется обложною тучей; мелкий и неуловимый как тончайшая пыль, он стесняет дыхание, щекочет горло, засоряет глаза и вместе с воздухом проникает всюду: в уши, за воротник рубашки, в карманы, в чулки, в портмоне, под стеклышко часов, в закрытый аптечные коробочки на дне чемоданов… солнце в половину погасло, так что на него можно смотреть безвредно, как на тарелку из латуни. Берега исчезли; мы замедлили ход, а дагабии и большие парусные лодки с рубленою соломой, словно обезумев от ужаса, полетели еще скорее, подобно стаду чаек, гонимых бурей. Туристы удалились в кают-компанию, где накрывают длинный-предлинный стол. На всех предметах лежит слой пыли, неосязаемой и липкой как паутина.
После обеда (его можно бы назвать сносным если бы блюда не были приправлены сахарским песком) в столовой появился русый длиннобородый муцина, предводитель нашего общества, сам мистер Кук, и громким голосом обнародовал программу завтрашнего дня: мы встаем в шесть часов утра (слабый ропот в аудитории), завтракаем в половине седьмого, в семь едем на ослах осматривать Мемфис, Уступчатую пирамиду, Серапеум и гробницу Ти, в одиннадцать возвращаемся «домой» и продолжаем путь к первым порогам. If агу further informations are required… [42] Мы заявили, что никаких других сведений нам не требуется.
Г. Кук перешел на наш пароход с переднего, с bateau amtraille, как называет его Анджело. Оба парохода уже установились рядышком под крутым берегом, где по твердому грунту шелестел, убегая от ветра, песок, как шелестит по насту сухой снег во время метели. В полночь, когда ветер стих и песок улегся, я сошел по перекинутой доске к молчаливо-неподвижному Арабу, караулящему пароходы. Тепло; полнолуние сияющим покровом осенило заснувший Египет, и прозрачное небо, гладь благоуханных нив, едва скользящие по Нилу паруса, — все грезит во сне любовью и весной. Стройные финиковые пальмы, каких я не видал ни в Александры, ни в Каире, пальмы в роде той, что снилась Гейневской ели, слегка наклонились к реке… Грустят ли они одинокие? Отдались ли всецело очарованию этой зимней полу-голубой, полу- серебряной ночи? Или напротив им давно наскучила бесплодная грусть, а еще более красы природы, и как кумушки, жадные до сплетен, соглядают они оставшихся на палубе Бельгийца и Американку, прислушиваясь к его страстным речам и к её звонкому смеху?
Нет и 6 часов, а уже многие пассажиры, забыв вчерашний свой ропот, вышли наверх. На востоке еле брезжит заря, с запада светит над горизонтом месяц, и Нил, освещенный с двух сторон, спокойный и величественный как просыпающийся бог, покрылся весь сетью серебристых струек; вследствие силы течения он никогда не бывает совершенно гладок. Над обрывистым берегом в небе вырезаются темными силуэтами образы жалких, худых ослов, пригнанных из ближней деревни Бедрешени (западный берег). Их целое стадо: погонщики, преимущественно малолетние, без толку колотят их и орут благим матом, вероятно за тем, чтобы привлечь благосклонное внимание г. Кука, его помощника и драгоманов, которые, отмахиваясь кнутами от назойливых крикунов, делают выбор между животными и к отличенным прилаживают везомые на пароходе горбатые седла. (За право пользования седлом каждый турист, сверх цены билета, приплатил в павильоне 5 шиллингов.) Между тем рассвет наступает быстро. И вот, пока луна уходит в дальние ливийские пески, из-за холмов противоположной пустыни поднимается солнце. Но то не наше утреннее светило, румяное и холодное как северная красавица, а другое солнце, слепящее и греющее точно в осенний полдень. К/ь тому же — ни предварительные огненных полос в небе. ни кокетливых кудрявых тучек, сотканных из розового сияния….
После breakfast'а из чая, кофе, топленого масла в консервах и яичницы, сходим на сушу по гибельной доске, у которой в честь дам устроены живые перила: двое Арабов — один с берега, другой с парохода — держат за концы, на высоте пояса, длинную палку.
Взобравшись на ослов, туристы, частью пускаются кой-как вперед по пыльной дороге, частью же остаются на месте, тщетно усиливаясь победить зонтиками лень или упорство животных. Следуют протесты всадников, затем перемена ослов, переседлование и рев отверженных мальчишек.
Незнакомые с седлом и мундштуком, привыкшие ходить под туземцами, как мать родила, и слушаться одних тычков в шею, ослы плохо повинуются нам. Погонщики, бегущие сзади в головоломном steeple-chase, похлопывают их стержнями пальмовых веток и странным образом понукают, производя языком и губами особый противный звук. напоминающий какое-то непрерывное прихлебывание или напрасные старания обжоры проглотить устрицу, не совсем отделенную от раковины.
Толчея ослиной рыси, когда имеешь под собою орудие пытки вместо седла, производит впечатление лихой езды по колотью в телеге, лишенной переплета и подстилки. Для меня рысь эта тем мучительнее, что от прогулки на вершину Хеопсовой пирамиды я сохранил ощущение сплошного синяка по всему телу; по мое вчерашнее возвышенное настроение не прошло, и дух мой относится со спартанским презрением к физическим неудобствам. Что за беда, что бьет и трясет и ломит спину, если на душе покойнее, чем когда сидишь в самых покойных. креслах.
Ужели все пространство от реки до пустыни, через которое мы теперь проезжаем, было когда-то занято Мемфисом? где же развалины, обещанные г. Куком? кругом видны только пальмовые рощи, поля зеленого клевера и светлые тихие озера — притоны всевозможных куликов…
По преданиям, первый фараон первой из тридцати династий Египта, Мена, соединив под своею державой разрозненные племена, управлявшиеся до него богами, основал город Менефер, «хорошее место» (4450 до P. X., по другим 3892); имя это обратилось сначала в Менф, затем в Мемфи и наконец в Мемфис.
