Хромого, видно, успели помыть до встречи со мной, даже синяки с ссадинами припудрили, но все равно выглядел он отвратительно. Хасан, как всегда, зверствовал. Впрочем, за то ему и гнали гонорары, как какой-нибудь кинозвезде. Я не садюга, и, если можно подождать, жду. Однако, когда не в терпеж, когда душа горит, а дело требует, посылаю упрямцев к Хасану. Этот витязь в тигровой шкуре работает споро, и ждать долго результата не приходится.
– Все нормально, Лешик? – я запахнул на голом теле халат, поморщил нос, уловив запах гниющей крови. – Посади его.
Лешик, образина из подручных Ганса, кем впору пугать детей малых, придавил волосатой клешней плечико Хромого.
– На пол, Хром!
Пленник кулем повалился, но та же клешня за шкирку удержала его от окончательного падения, помогла пристроиться на корточках. Глазки Лешика азартно поблескивали. Именно такие, как он да Хасан, давным- давно убедили меня, что добиваться чистосердечных признаний от Каменевых и Тухачевских действительно было просто. Стальной Савинков – и тот раскололся, как орешек, послушно рассказав на суде все, что следовало. И нечего его упрекать. Попробуй-ка помолчи, когда за спиной притаилась парочка хасанов! Рокоссовский, правда, не сдал никого, но на то он и Рокоссовский. Исключение, лишний раз подтверждающее правило.
– Ну-с, какие новости, джигит? – я сунул в зубы сигарету «Винстона», щелкнул зажигалкой. Затянувшись, кхакнул. Табак опять попался дерьмецо. Американцы дурили Россию где только могли. И не подозревали, что роют тем самым подкоп под собственное креслице. Смешно, но жизнь и впрямь сплошная толстовщина. Как аукнется, так и откликнется. Россия – не бикса, чтобы позволить на себя вот так просто вскарабкаться. Поднатужится и скинет. Да в зубы достанет на посошок. За третьесортный табачок, за окорочка, за проценты…
– Он всех сдал, Ящер. Братков Танцора и вагонников. Если ему верить, за ними должок астрономический. На арбуз тянет, не меньше.
– Вот как? Что ж ты, Хром, порожняк гнал? Столько времени у меня отнял. Нехорошо, Хром! – я покачал головой. – Знаешь ведь, что вокзалы теперь мои. – Значит, и оборотный капитал мой. Фильм про начальника Чукотки помнишь?… Нет? А жаль. Там был такой эпизод. Тоже один фраерок лепил горбатого. Не хотел рассказывать и делиться.
Хромой мутно взглянул на меня. Губы его шевельнулись, но слов мы не услышали.
– Что? Погромче не можешь?
Хромой сделал над собой усилие, сипло процедил:
– Не по законам правишь, Ящер. Обиженных много.
– Обиженных? – я удивился. – Это ж где такие отыскались? Назови хоть парочку!
– Есть. Много… Западло, Ящер!
– А вот тут ты врешь, Хром! – я присел, оказавшись с ним на одном уровне. – Врешь, потому как обиженных, сам знаешь, что делают. А это уже по закону! По вашему закону! Тех же, что совсем разобижен, я просто выкорчевываю, ферштейн? Тебе, к примеру, что на меня обижаться? Я ж не тебя пытал, я деньги свои возвращал. Смекаешь разницу? А ты, чугунок такой, молчал. Вот и получился визит к Хасану. На него- то ты, надеюсь, не обижаешься? А то я ему передам. Какие-нибудь особые пожелания. Парень он простой, исполнительный. Все поймет, как надо.
– Попластаю!.. На кусочки твоего Хасана…
– Это ты зря! Очень даже зря. Ну, любит человек клещики, щипчики разные, – что тут такого? А не нравится он тебе, так чего ж ты ему душу раскрывал? Все ведь выложил? Как подружке любимой в постели. Стало быть, опять нехорошо. Своих ведь, считай, продал! Сдал родных братков с потрохами, только чтобы миляга Хасан узнал правду и порадовался. Так ведь было дело?… Ну вот! А теперь ты вдруг обижаться вздумал. На себя, дорогой, обижайся! Сугубо и токмо на себя!
– Убью! – губы Хромого задрожали. – Все сделаю, чтоб придавить тебя, гниду!
Он захрипел горлом, собираясь харкнуть мне в лицо, да только беда у него была со слюной, долго собирался. Пальцами, сжатыми в копье, я саданул ему по горлу. Этот удар мне ставил настоящий мастер, кое-чему научил. Глаза Хромого закатились под лоб, вскинув к горлу трясущиеся руки, он задушенно захрипел.
– А теперь смотри, Хром! В оба глаза смотри. Потому что мало кто это видел.
Я напряженно разжал пальцы, и сигарета с поддельным табаком зависла в воздухе. Я держал ее всего одной точкой. Вес несерьезный, однако и такой вызывал болезненный пульс в висках. Ну да сегодня после всех свершенных дел можно было слегка поразвлечься. Чуть покачиваясь, сигарета дымила, лишенная всяческой поддержки, и не без удовольствия я разглядел, как на искаженном злобой лице урки мелькнула тень растерянности и недоумения. Значит, мог я еще потешать публику! Не хуже чудака Коперфильда.
– Что, Хром, соображаешь, с кем связалась ваша шпана?
– Фокус… – просипел он. – Это фокус.
– Не угадал, Хром. Не фокус.
Усилив мысленное напряжение, я чуть качнул головой, и невидимая, протянувшаяся между мной и сигаретой ниточка, обратившись в упругий луч, вмяла сигарету по самый фильтр в серые губы Хрома. Урка зашелся в кашле.
– Кури, камрад. Разрешаю. – Поднявшись, я вытер руки о полотенце, внимательно взглянул на Лешика.
– Видел?
– Класс! – Лешик улыбался. Он тоже принял эпизод с сигаретой за обычный фокус. – Научите, босс! Покажу парням, ахнут!
– Будешь хорошо себя вести, научу.
– Так ведь я завсегда…
– Давай, Лешик, – я хлопнул его по литому плечу. – Некогда мне болтать. Забирай этого лоха и проваливай.
– Снова к Хасану?
– Зачем? Отвези с ребятами в место поспокойнее и закопай.
– Он же еще того… – Лешик умолк, заметив мою гримасу. – Понял, босс! Все сделаем.
– Вот и двигай!
Душевный парень Лешик сграбастал хрипящего Хрома, рывками поволок по полу.
– Да! – остановил я его. – Передай Хасану, что я доволен. Весьма и весьма.
– Передам!
Уже перед входом в парную, где маялась с березовыми веничками и кваском в ковшике загорелая гибкая Фима, меня снова перехватили. На этот раз Ганс протягивал трубку сотовика.
– Женушка! – шепнул он. – Чуток под шафе.
– Изыди, прозорливый! – я взял трубку, и Ганс послушно исчез.
– Веселишься? – голос у Лены-Елены и впрямь малость подгулял. Разумеется, вместе с хозяйкой.
– Ты вроде как тоже. Что там у тебя в любимом бокале? «Мартини» или отечественный портвейн?
– «Мартини», – у нее был прононс француженки, но я-то знал, что ни единого французского словечка она не знает. – Пью вот тут в горьком одиночестве, гадаю, где ты и с кем.
– А я тут, моя лапонька. Тружусь на поприще и на ниве, отдаю родине долг, дань и честь.
– Насчет последнего не сомневаюсь!
– Поосторожней на поворотах, киса! Сначала докажи, потом наезжай.
– А тут и доказывать нечего. Дома ведешь себя, как чужой, женушкой не интересуешься. Какие еще выводы я могут делать?
– Может, я устаю? Не допускаешь? Может, я с ног валюсь, когда возвращаюсь домой? В две смены оно, сама знаешь, непросто вкалывать. Или ты считаешь меня двужильным?
– А запах духов? А помада?
– Какая еще помада?
– У тебя на правой брови был в прошлый вечер отпечаток. Губки с щечками ты, конечно, после них вытираешь, но вот бровки, видимо, забываешь причесывать.
