Малыш
Оська лежал с напряженно сведенными к переносью бровями и приоткрытым ртом, и оттого казалось, что он силится и никак не может понять: что же такое с ним произошло?
Матросы растерянно сгрудились вокруг раненого. Их тела словно слились в одно большое тело с единым горем и ищущей исхода ненавистью.
– Воды! – бросил, не оборачиваясь, Корней Савельич. – Быстро!
Бережно передаваемый из рук в руки ковш проплыл в воздухе от камбуза до постели раненого. И снова салон заполнило тяжелое молчание.
Корней Савельич закончил обработку раны, наложил повязку. Товарищи бережно подняли Оську, вместе с тюфяком и подушкой, устроили на носилках.
Чьи-то руки распахнули пошире дверь. Носилки выплыли из салона. Впереди вспыхнула спичка. Вялый огонек осветил стены, уходившие в темную глубь прохода, странно высокий потолок.
Давно закрылась дверь с красным крестом на верхней филенке, а матросы всё еще теснились в узком проходе, ждали. В темноте плавали алые огоньки самокруток. Изредка слышался сдерживаемый близостью раненого голос, и снова тишина, ожидание.
Наконец дверь открылась. В слабо освещенном прямоугольнике появилась коренастая фигура Корнея Савельича.
Рыбаки двинулись к нему навстречу, еще плотнее забили узкий проход.
– Как Оська? – тихо спросил Быков.
– Что я могу сказать? – Корней Савельич задумался. Говорить с возбужденными матросами следовало осторожно. Очень уж взрывчатый это народ. – Ранение... тяжелое. В госпитале такие раны лечат. Здесь... потруднее.
– Бандюга! – вырвалось у кого-то.
– Придем в порт, передадим его в трибунал, – поспешил успокоить возбужденных матросов Корней Савельич. – Там разберутся.
– У нас свой трибунал! – ответил из темноты глухой голос. – Сами разберемся.
Корней Савельич горячо убеждал матросов в недопустимости самосуда, мести. Его слушали молча, не перебивали. А когда он сказал, что преступник получит по заслугам, снова прозвучал тот же глухой голос:
– Получит! Пошлют в штрафную. Месячишко повоюет и чистенький. Хоть женись!
Огромного труда стоило Корнею Савельичу вырвать у рыбаков обещание не расправляться с преступником. Но можно ли было верить их обещанию? Слишком напряжены у них нервы...
– Корней Савельич! – крикнули из конца прохода. – К капитану!
В салоне Иван Кузьмич и Анциферов, окруженные матросами, допрашивали Малыша.
– Ты знал, что Марушко взломал ящик с аварийным запасом? – спросил Анциферов.
– Нет. – Малыш отрицательно качнул головой. – Не знал.
– Допустим, что ты не знал, – согласился Анциферов. – Но продукты в каюте ты видел? Не мог не видеть. Что же ты молчал?
– А я тоже... – Малыш запнулся и принялся теребить полу стеганки.
– Что тоже? Помогал ему?
Малыш молчал. Решимости у него хватило только на полупризнание.
– Ломали вместе, – подсказал Анциферов.
– Нет, – еле слышно выдохнул Малыш.
– Караулил, пока Марушко работал?
И снова Малыш отрицательно качнул головой.
– Я... – Он с усилием проглотил что-то мешающее говорить и с неожиданной решимостью выпалил: – Ел с ним.
– И тебе в горло полезло? – презрительно спросил Матвеичев. – Не подавился?
Малыш поник, боясь взглянуть на разгневанного боцмана.
– Расскажи по порядку, – вмешался Корней Савельич. – А вас всех, – он осмотрел окружающих, – попрошу не мешать ему.
– Пришел я в каюту, – Малыш глубоко вздохнул, – а он сидит. Ест. Дал мне сухарь с маслом. «Рубай!» – говорит. Я спросил: «Откуда у тебя сухари?» А он достал из-за голенища нож. «Продать хочешь? – говорит. – Ешь. Или глотку перережу». Заставил съесть. И еще дал. Сгущенки. Вот. Так началось. А откуда у него сухари, я не знал. Думал, заначка с дому. У меня тоже были сухари, когда я пришел на «Ялту».
Мягкий тон Корнея Савельича подействовал. Малыш раскрывался все больше. События прояснялись. Аварийный запас Марушко похитил после бомбежки. Сперва он приносил в каюту понемногу сухарей и сгущенки. Затем у него появилась корейка и сливочное масло. Малыш понял, что продовольствие попало к Марушко нечистыми путями, но молчал. Молчал, не только боясь расправы, но и сознавая себя соучастником кражи. К тому же Марушко сумел убедить его, что сам-то он в случае разоблачения вывернется, а отвечать придется одному Малышу. Да и аварийный запас не тронут, пока не придется садиться на шлюпки, а капитан с палубы и сам не уйдет и других не отпустит.
– Слева по борту самолеты! – донесся в салон голос с палубы.
Все бросились к иллюминаторам. Между звездами медленно плыли три зеленых огонька. Возможно, они несли спасение? А если гибель?..
Зеленые огоньки растаяли в небе. Снова «Ялту» плавно приподнимала и опускала могучая океанская зыбь. Снова тральщик был один, затерянный в пустынном море...
– Небо очистилось!.. – спохватился Анциферов.
– Давай, давай! – нетерпеливо перебил его Иван Кузьмич. – Бери секстан. Беги. Определяйся.
Побег
После ужина Паша, охранявший запертого в каюте Марушко, доложил капитану, что арестованный бушует, грохочет кулаками и каблуками в дверь, кричит: «Стреляйте, лучше сразу, чем заживо морозить человека в темной каюте!»
Иван Кузьмич прошел к арестованному. Марушко ходил из угла в угол, зябко кутаясь в стеганку. Термометр показывал в каюте минус два – почти как и на палубе.
– Отведите его в салон! – приказал Иван Кузьмич. – Да смотрите там за ним.
– Охранять змея такого! – проворчал Паша, пропуская вперед Марушко. – Сдать его ракам на дно. На вечное хранение.
– Болтаете! – одернул его Иван Кузьмич.
– Я рыбак, а не тюремщик, – огрызнулся Паша и прикрикнул на Марушко: – Шагай, шагай! Уговаривать тебя, что ли?
Он кипел от негодования. Ему поручили не столько стеречь самого Марушко (в открытом море бежать некуда), сколько охранять его от товарищей.
У дверей салона Паша задержался.
– Слушай, ты!.. – хмуро предупредил он Марушко. – Я тебя не трону. Но если умрет... считай себя покойником. Ни капитан, ни сам черт морской тебя не спасут.
После такого предупреждения ноги Марушко стали вялы и непослушны, словно чужие. Он не знал,
