type='note'>[27] Город лежал на острове, был окружен отовсюду водой и защищен двойным тыном с раскатами и с 80 пушками.[28] И в летнее время Черкаск был почти неприступен для неприятельских нападений, а теперь, когда Дон широко разлился и затопил даже улицы города, подступ к нему был еще более затруднен. Булавин и не сделал попытки взять город приступом, он решил обождать, надеясь, что 5000 казаков не долго продержатся в осадном положении.[29] После он объяснил свой образ действия тем, что «не похотел христианской крови пролить и напрасных, неповинных душ, вдов и сирот погубить боем».[30] Был у Буланина расчет и на расположение к себе черкасских казаков, в чем он действительно не ошибся.
Напрасное кровопролитие и ненужные потери с обеих сторон не входили в расчет и потому, что в тылу у Булав[ина] двигалась уже 20-тысячная царская армия под начальством майора Вас[илия] Долгорукого, брата убитого Юрия. Необходимо было беречь силы.
Булавин разбил лагерь на протоке Василеве, в виду города.[31] Войсковой атаман Максимов дал приказание стрелять в мятежников из пушек. Несколько выстрелов огласили окрестности. По весеннему половодью звук далеко прокатился, но снаряды не долетали до рядов Булавинского войска и падали в воду. безполезная стрельба прекратилась. Черкаск продержался еще два дня. Утром 1-го мая ворота его отворились и из города потянулись к Булавинскому лагерю толпы черкаских казаков. Среди них шли связанными Лукьян Максимов и пять старшин, производивших сыск с Долгоруким. Старшина Иван Фролов, сын знаменитого войскового атамана Фрола Минаева, бежал в Азов к Толстому; с ним бежало еще 25 человек.[32]
Теперь все казаки, все «войско Донское» было вместе — Булавин выполнил первую часть своего плана — собрал воедино казаков. Прежде всего занялись — делами войскового управления. Старый войсковой атаман и старшины были свергнуты. Лукьян Максимов и пять старшин, выданные Кондратию Булавину, были отведены в Рыковскую станицу и там размещены по избам за крепкими караулами. На другой день, после сдачи Черкаска, было приступлено к суду над ними в общем войсковом кругу. Круг собрался в Скородумовской станице, верстах в трех от Черкаска — Черкаск был залит водой. (Пришедшее войско расположилось в самом Черкаске, в Рыковской и Скородумовской станицах).
Со времен Разина не собиралось такого многолюдного казацкого круга. Вышедшая из берегов река сияла лазурью в ярких бликах майских дней. Короткие струги и лодки качались у берегов. Волновалось море беспокойных голов. Смешанный гул голосов полыхнул ураганом, падал, сливаясь… крики бесшабашных гуляк — «сударей-братцев», голи кабацкой, плыли, колыхались над водой. Широкая яркая жизнь разгульной и вольной старины развернулась опять над тихою, величавою рекой, вышедшей из берегов.
Три дня в войсковом кругу шло расследование дела о бывшем старом войсковом атамане и бывших старшинах. Три дня шумели, пререкались, дрались, обвиняли, оправдывались, долго спорили о степени виновности, войсковой атаман и старшины обвинялись в утайке и присвоении 30 тыс. рубл. царского жалования, в самовольной раздаче за взятки войсковых земель новопришлым людям; в вымогательствах во время сыска кн. Долгорукого, вследствие чего в число подлежащих высылке попали не только пришлые с Руси люди, но и казаки-старожилы; в разорении многих станиц, в допущении вопиющих жестокостей со стороны Долгорукого и его отряда.
Бывший войсковой атаман и старшины обвинялись за многие неправды и разорение, а именно: «царское жалование в дуване не дуванили, новопришлым с Руси людей многое число принимали и о заимке юртов, без войскового ведома письма давали, а за те письма многие взятки себе брали; по указу царскому не одних пришлых с Руси людей, но много и старожилых казаков, проживавших на Дону лет 20 и больше, высылали насильно на Русь; вымогая взятки, сажали многих в воду, вешали по деревьям за ноги, женщин и младенцев между колод давили, чинили всякие ругательства и разорили многие станицы, разъезжая для сыску с князем Юрием Долгоруким».[33]
Больше всех озлоблены были на Лукьяна Максимова и бывших старшин Донецкие казаки, которым пришлось действительно много выстрадать от их усердия перед царскими требованиями и злоупотреблений. Максимов и пять старшин, сопровождавшие покойного Юрия Долгорукого, — были приговорены к смертной казни. Их привели в круг и начали сечь плетьми, желая выпытать и добиться признания, куда девались деньги, не поступившие в общий между всеми казаками дуван (20000 рублей вознаграждения за усмирение Астраханского бунта и 10000 рублей обычного годового жалования за 1708 г.). Сечение желаемых результатов не дало. 6го мая осужденным отсекли головы. Перед казнью Ефрем Петров сказал казакам: «хотя я от вас и умру, но слово мое не умрет: вы этот остров такому вору отдали, а великому государю тот остров знатен и реку великий государь всю очистит и вас воров выведет». Слова эти были до известной степени пророческими.
Прежние старшины не все были казнены: так старшины Василий Меньшов, Познеев и их товарищи были отправлены в ссылку — на жизнь в верхние казачьи городки — с «женами и детьми»[34].
По окончании суда и казни над бывшим войсковым атаманом и старшинами, войско приступило к избранию новых начальных людей. Войсковым атаманом выбран был Кондратий Булавин.[35] Каждая группа станиц — донских, хоперских, донецких и медведицких выставила по есаулу. Обычное влияние на войсковые дела «домовитых» черкасских старшин и казаков этим сильно урезывалось.
Главенство Булавина над Донским войском признано было теперь всеми казаками. От лица войска он разослал отписки к начальным царским людям, стоящим во главе городов, соседних с территорией Донских казаков. Он объяснял движение походного войска желанием переменить старого атамана и старшин. Приводил и те обвинения, которые войско предъявило и своей старой администрации.
Казакам видимо не хотелось разрывать с царем. Их желанием было только — сохранить старые права, которыми пользовалось родное Поле, и служить Государю Московскому они готовы были всеусердно. По общему единодушному требованию казаков Булавин должен был отправить немедленно же станицу в Москву с повинною. Но Булавин пока ограничился лишь простою отпискою. Отписка, перечислив уже известные обвинения против Лукьяна Максимова и всей старой войсковой администрации, заканчивалась след[ующими] словами:
«Мая 2, пришед мы в Черкаской, увидали за атаманом и старшинами многие неправды: царского жалования в дуване не давали, новопришлых с Руси людей многое число принимали и о заимке юртов, без нашего войскового ведома, письма многие давали и за те письма многие взятки себе брали; по твоему указу не одних пришлых с Руси людей, многое число и старожилых казаков, которые пришли лет по 20 и больше, и тем всех неволею в Русь высылали и в воду, ради своих бездельных взяток, сажали, по деревьям за ноги вешали, женщин и младенцев меж колод давили и всякое ругательство чинили, городки многие огнем выжигали. Князя Юрия Долгорукого убил не один Кондратий Булавин, но с ведома общего, потому что князь чинил у розыску не против твоего указа. От тебя, великий государь, мы никуда не откладываемся, твоих украинских городов не разоряли и отнюдь не будем, желаем тебе служить по прежнему всем войском Донским и всеми реками преусердно. И чтоб твои полководцы к городкам нашим не ходили; а буде они насильно поступят и какое разорение учинят, в том воля твоя; мы реку Дон и со всеми запольными реками тебе уступим и на иную реку пойдем».[36]
Войско искренне заявляло о своих мирных намерениях и преусердном желании служить великому государю при условии ненарушимости своих старых прав. Угроза оставить родину в случае утеснений и разорений со стороны царя и его полководцев повторялась казаками не в первый раз, но она далеко не для всех них имела одинаково серьезное значение. Слишком тесны были узы, связывающие казаков с русской народностью, — узы единой религии, языка, обычаев, общей народной тяготы и общего горя; чтобы можно было легко оторваться от родных мест даже при наличности утеснений со стороны Моск[овского] царя, и искать приюта во владениях «царя Турского». Поэтому достаточная часть казаков стала за выражение покорности царю, за примирение с Москвой. Едва ли они даже верили в возможность удержания старинных прав при этом способе действий. Но сохранность жизни, имущества, насиженные левады им казалось уже более существенным, чем право приюта беглых… Борьба с царем была в их глазах совершенно безнадежным делом.
Это мы можем видеть и из одного частного письма того времени (казака Антона Ерофеева к дядюшке Савелию Пахомовичу):
