Во-первых, позволь мне извиниться за свое отвратительное поведение в тот вечер, когда вы с мужем пришли к нам в гости на Хиллдроп-креснт. Я, безусловно, нездорова и даже на людях не могу держать себя в руках. Некоторые считают меня сумасшедшей, ненормальной мегерой, но, по-моему, это слишком сильно сказано. Возможно, я просто скверный человек, неспособный даже притворяться любезным с кем бы то ни было, включая самых достойных людей. Невзирая на это, прошу у вас обоих прощения. Хотелось бы также подчеркнуть, что мой муж Хоули нисколько в этом не виноват: никому еще не доводилось столько страдать из-за моих причуд и перепадов настроения, как этому бедняге. Я обращалась с ним постыдно. Право же, меня следует взять и высечь. Но, как бы то ни было, теперь все изменится. Основная причина, по которой я тебе пишу, — заявление о немедленном выходе из Гильдии поклонниц мюзик-холла. Я узнала о том, что один мой американский родственник — мой старый любимый дядюшка — захворал и жить ему осталось недолго. Как грустно! Он попросил меня приехать к нему в Калифорнию и поухаживать за ним оставшиеся дни. Я считаю это наказанием за свое ужасное поведение в последнее время и собираюсь отправиться в путь. К тому времени, когда ты получишь это письмо, я уже уеду в Америку и поэтому с тобой не увижусь. Однако уверяю тебя, что, как только вернусь в Лондон, заглажу свою вину перед тобой и Николасом и впредь буду относиться к моему доброму, заботливому и прекрасно чуткому мужу Хоули так, как должна была относиться всегда — с уважением и любовью. Надеюсь, что ты здорова, и с нетерпением жду новой и скорой встречи с тобой и Николасом.
Искренне твоя,
Пока жена читала ему письмо, Николас перестал возиться с галстуком и изумленно уставился на нее. Он никогда раньше не слышал такой прозы и был глубоко потрясен. Оторвав взгляд от письма, Луиза повернулась к нему в точно таком же удивлении, а затем оба непроизвольно рассмеялись на добрых три минуты.
— Ой, сейчас описаюсь, — наконец вскрикнула Луиза и, чтобы перестать смеяться, вспомнила о канаве, из которой вышла.
— Она что, совсем из ума выжила? — спросил Николас. — Или начиталась любовных романов с цветистым слогом? Я бы назвал это самым странным извинением в истории.
— Недоумение вызывает даже не это, а ее внезапное превращение в преданную жену. Как она там его назвала? «Добрый, заботливый и прекрасно чуткий муж Хоули». Думаешь, она пьяная это писала?
Николас покачал головой и пожал плечами:
— Трудно сказать. В любом случае я всегда считал, что у нее не все дома. Возможно, под конец совсем до ручки дошла. Но, как ни крути, она избавила тебя от хлопот.
— Меня?
— Ну да, теперь тебе не придется официально исключать ее из вашего клуба, так ведь?
— Да, наверно, — сказала Луиза, посерьезнев. — Но все это очень странно, ты не находишь? Я даже не знала, что у нее родственники в Америке. И так быстро уехать. Она никогда не казалась мне этакой Флоренс Найтингейл.[42] И все это самобичевание. Так на нее не похоже.
— Если хочешь знать мое мнение, это к лучшему. — Николас поднялся и посмотрел в зеркало на галстук. — Отлично, — добавил он, довольный тем, что трудоемкий обряд одевания наконец позади. — Вот я и готов к сегодняшнему дню. Если понадоблюсь — я в кабинете, почитаю газетку.
— Хорошо, дорогой, — рассеянно сказала Луиза, когда он вышел из комнаты. Она села и еще раз перечитала письмо — на сей раз уже без столь бурного веселья, как прежде. Хотя Кора Криппен вновь вызвала у нее презрение, Луиза не могла избавиться от ощущения, что ситуация довольно странная. Очень немногие люди на ее памяти поступали совершенно нетипично для себя, а каждая строка послания свидетельствовала именно об этом. Прочитав корреспонденцию, Луиза обычно ее выбрасывала, однако на сей раз решила пока оставить письмо у себя.
Миссис Маргарет Нэш никогда не понимала, да никогда и не стремилась понять Шекспира, а ее мужу Эндрю театр казался ужасной скучищей. Однако сеньор Эдуардо дель Поко, глава мексиканской фирмы, обеспечивавшей его компанию основной рабочей силой в стране, считал себя немного литератором и специально попросил, чтобы во время отпуска в Лондоне его повели на шекспировскую постановку. Поэтому Эндрю купил четыре билета на «Сон в летнюю ночь» для своей жены, себя, а также сеньора дель Поко и его спутника — восемнадцатилетнего мускулистого юноши с тонкими, как карандаш, усами, которого звали просто Рамон. Спектакль давали в Театре Гаррика,[43] и Нэши высидели первые три акта, испытывая растущую скуку: в определенный момент Маргарет стала развлекать себя тем, что пыталась вспомнить названия городов в Англии, начинающиеся с разных букв алфавита. Она дошла до Ньюкасла и застряла на «О». Когда занавес наконец опустился и наступил антракт, Эндрю Нэш облегченно вздохнул, мечтая поскорее добраться до бара.
— Чудесная вещь, правда? — сказал он, с жаром похлопав сеньора дель Поко по спине, и стал оттеснять его к проходу. — Мы с Маргарет редко выбираемся в театр. То ли дело раньше. Я очень любил театр. И конечно, всегда был большим поклонником Шекспира. «Веронский купец», «Ричард IV», «Трагедия ошибок» — какие чудесные пьесы. Но знаете, если мы поспешим, то можем еще успеть на ужин в «Савой».
— Но это всего лишь антракт, — сказал сеньор дель Поко, сощурившись и распознав в Нэше необразованного кретина. — Осталось еще целых два акта.
— Разумеется, — через минуту ответил Эндрю, и сердце у него упало. — Я просто вас проверял. Когда смотришь такое чудесное представление, даже есть не хочется. И длинные они, эти два акта?
— Может, выпьем в перерыве, Эндрю? — предложила Маргарет Нэш, не обратив внимания на
— Не обращайте на него внимания, — сказал сеньор дель Поко, смерив юношу сладострастным и в то же время презрительным взглядом. — Он дешевле пыли, приставшей к ступням ящериц, которые питаются мухами в горах Сьерра-Мадре.
— Ладно, — бодро произнес Эндрю. — Тогда не ради него. Вы-то сами наверняка выпьете со мной виски?
— Конечно. Мои уста подобны листку, что тысячи лет перелетал с одной песчаной дюны на другую в пустыне Сахара: ему постоянно грезился вдалеке оазис, но никогда не удавалось туда приземлиться по милости жестоких ветров сирокко.
— Меня и самого слегка сушит, старик, — ответил Эндрю.
Четыре спутника направились в бар, довольно приветливо друг с другом болтая — все, за исключением юного Района, который не мог связать по-английски и двух слов. (Сеньор дель Поко привез его в Лондон вовсе не из-за ораторских способностей.)
— Два виски и один херес, бармен, — сказал Эндрю, прислонившись к стойке и рассеянно оглядев помещение. Театралов он недолюбливал. Они казались ему изнеженными, а он терпеть не мог женственных мужчин. Сам Эндрю сколотил капитал на строительстве, считая его занятием для настоящего мужчины — полезной и честной работой, от которой растут мускулы и банковские счета. Строительные работы, проводившиеся его фирмой в Мексике, длились уже полтора года, и за это время он успел почти удвоить свое состояние. Впрочем, шестая часть всех доходов от вложения переходила к сеньору дель Поко, который обеспечивал услуги мексиканских крестьян за малую долю их истинной стоимости, а потом тратил свои деньги на заграничные каникулы и оплату таких спутников, как бессловесный Рамон.
— Эндрю, смотри! — сказала Маргарет Нэш, легко постучав его по руке: в другом конце бара она кого-то заметила. — Взгляни туда!
— Что? — спросил он, и все трое мужчин повернулись в ту сторону, куда она показывала. — Что такое?
— По-моему, это доктор Криппен? — сказала она.
— Какой еще доктор?
— Криппен. Ну ты же помнишь его. Недавно мы провели у него кошмарный вечер. Вместе с Николасом
