— Ладно, — Иетс повесил карабин через плечо. — Ладно, не расстраивайтесь.
Плащ перестал трепыхаться. Полицейский со вздохом облегчения потряс Иетсу руку.
— Рады вас видеть в Париже, месье!
Послышались возгласы одобрения. Иетс смущенно обернулся. Он ничем не заслужил их одобрения — напротив. Только за то, что он в каске и при оружии, они возвели его в герои, тогда как он — всего лишь статист с копьем, участник массовой сцены.
Он поискал глазами Мантена и увидел, что тот стоит в подъезде, и рядом с ним — девушка. Мантен помахал ему.
Иетс заметил, что при его приближении девушка схватила Мантена за локоть, словно ища у него защиты.
— Здравствуйте, мадемуазель, — сказал Иетс и улыбнулся ей.
Она не ответила, но, повернувшись к Мантену, заговорила быстро и возбужденно.
Мантен перебил ее и представил Иетсу:
— Это мой друг Тереза Лоран. Она была со мной на баррикаде.
Девушка посмотрела на Иетса недоверчиво, почти враждебно, и в то же время со страхом. Он подумал — может быть, она шла по площади Согласия и оказалась под пулями. Но если она была с Мантеном на баррикаде, едва ли такая мелочь могла напугать ее. Хотя, с другой стороны, внезапная стрельба всегда пугает. А она — женщина, и к тому же такая хрупкая и красивая, совершенно новой для него красотой — нечего ей делать на баррикаде, да и здесь на площади, когда идет бой.
Он сказал, что восхищен ее храбростью.
— Но, к счастью, — добавил он, — прошли те дни, когда женщинам приходилось делать такие вещи.
— А что придется делать женщинам теперь? — спросила она с горечью.
Опять эта враждебность… Иетс заметил, что она причесана кое-как и платье у нее измято. Ее лицо казалось усталым, а когда обращалось к нему — и угрюмым.
— Беспокойный сегодня день? — заметил он нарочито-легким тоном.
— Ужасно, — сказала она. — И ужасно длинный. — Потом опять повернулась к Мантену: — Вы не можете проводить меня домой, месье? Если, конечно, у вас нет более важных дел… Мне нужно с вами поговорить.
Мантен сказал нерешительно:
— Хорошо…
Иетс видел, что Мантена и девушку связывают не личные отношения. Он не знал, куда идти, куда девать себя. А девушка ему нравилась. Он представил себе, как она выглядит, когда примет ванну, причешется, наденет свежее платье.
Иетс мысленно посмеялся над собой. Ему и самому не мешало бы принять ванну, и одежда его после долгой дороги вся в пыли.
— Мадемуазель Тереза, — сказал он, — может быть, я могу проводить вас домой?
— Нет!
Это было не слово, а плевок. Тереза поднесла руку к губам. Рука дрожала.
— Тереза! — Мантен ласково коснулся ее локтя. — Этот американец — мой друг. — И пояснил Иетсу: — Такой день, она переутомилась.
— Ну, конечно, — подтвердил Иетс. У женщин легко сдают нервы, подумал он, но тут же решил, что не в этом дело и за ее смятением кроется что-то другое.
— Я хочу пить, — заявила она вдруг.
— Это идея! — сказал Иетс. — Месье Мантен, вы не знаете, нет здесь поблизости места, где не стреляют и где можно промочить горло?
Мантен кивнул. Есть такое место. Совсем рядом.
Они спустились в погребок. Длинный день сменили, наконец, сумерки, слабый свет почти не проникал сюда. Мягкая полутьма успокаивала нервы.
— Мне воды, — сказала Тереза.
Она выпила целый стакан жадно, большими глотками. Потом отерла лицо. Иетсу хотелось спросить, почему она его боится, боится в такой день, когда все наперебой обнимают американцев. Но вместо этого он спросил:
— Что побудило вас пойти с месье Мантеном на баррикаду?
— Как?
— Я хочу сказать… вы уже старый воин? Давно сражаетесь с бошами? В Америке женщины, как правило, не принимают таких решений внезапно.
Тереза изучала лицо Иетса. Его скрывали тени, но все же она поняла, какой он человек и что он — не Люмис.
Когда он подошел к ней на площади Согласия, ей почудилось, что он похож на Люмиса, на Вика. Ей чудилось, что все американцы на него похожи.
Но зачем этот американец расспрашивает ее про баррикаду? Что ему нужно?
— А она именно так и поступила, — ответил за нее Мантен. — Увидела, что мы строим баррикаду, и решила помочь нам. Ведь так?
— Да.
— Сражаться нам, правда, не пришлось, — продолжал Мантен с коротким смешком. Шрам у него на лбу казался теперь совсем черным. — Боши не стали нас атаковать и удрали, так что потерь у нас не было. Славы, впрочем, мы тоже не заработали. Тереза числилась у нас санитаркой. Она достала перевязочных средств и готова была в любую минуту взяться за дело.
— Но почему? — спросил Иетс. — Что вас заставило…
— Не знаю, — ответила Тереза. — Я пошла в аптеку и сказала, что нам нужны бинты и вата.
Ей доставляло облегчение говорить о том хорошем, что она сделала в этот день, о людях, среди которых она была на месте. Взгляд ее оживился.
— Хозяин аптеки просил заплатить, у меня не было денег. Я ему сказала, что заплатит новое правительство. А кто это — новое правительство? Я не знаю. Я поступила неправильно, месье Мантен?
Мантен почувствовал, что ее тревожит не только обещание, которое она дала аптекарю. Рука его сжалась в кулак.
— Нет. Вы поступили правильно.
— Я не обманывала, я чувствовала, что я сама — новое правительство. Глупо, конечно. При чем тут правительство? В обычные дни я просто работаю в конторе.
— Сегодня, — серьезно сказал Мантен, — вы представляли новое правительство. Да.
— Но ведь потом я убежала, — сказала она едва слышно.
Мантен, хорошо знавший меру человеческой слабости, потрепал ее по руке:
— Ничего… Мы к тому времени почти кончили. Все обошлось хорошо.
Она улыбнулась.
Иетс в первый раз увидел, как она улыбается и как она хороша. Но ему стало не по себе. Столяр и стенографистка воображают себя каким-то правительством… Он вспомнил Рут, которая тоже понимала правительство, как нечто лично ее касающееся, относилась к общественным вопросам с сугубой серьезностью и не имела представления о том, как огромны власть имущие и как ничтожно мала она сама.
Он сказал:
— Я так и не знаю, мадемуазель Тереза, что толкнуло вас на баррикаду.
— Почему вам хочется это знать? — спросил Мантен.
— Меня интересуют люди.
— Интересуют… — Мантен пожал плечами. — Людям надо сочувствовать.
— Я не могу объяснить, — сказала Тереза. — Ничего не могу объяснить из того, что я сегодня делала. Наверно, потому, что все было так неожиданно. В воздухе что-то звучало, как музыка в церкви, на Пасху.
