много чего делать. Но брести по набережной Сены было куда лучше; и порою человек имеет право быть маленьким мазком на огромном холсте, который называется Война, или Париж, или как вам угодно.
Тереза чувствовала, что ее спутник покоен и доволен. Пока он ничего от нее не требовал, ей было с ним хорошо. Оба избегали говорить о том, что так легко могло бы поколебать установившиеся между ними отношения.
Иногда Тереза спрашивала себя, почему после всего, что было, она вообще согласилась на знакомство с американцем, — спрашивала и не находила ответа. Она знала одно: в сердце у нее жило ощущение необычайной легкости, что-то, что становилось и сильнее и легче с приближением каждой новой встречи, что распирало ей грудь до боли, но и боль эта не была мучительна.
А когда Иетс появлялся — в прошлый раз они встретились перед кафе на площади Согласия, сегодня — у Нового моста, — у нее захватывало дух, и она начинала быстро открывать и закрывать сумочку, чтобы только не поддаться искушению броситься к нему на шею.
— Не люблю я Париж, — сказала она
Он улыбнулся.
— Даже сегодня?
— Здесь не видишь настоящих людей.
— А каких людей вам хотелось бы видеть?
— Когда Франция станет снова свободной… и когда вас здесь не будет, — добавила она, — и можно будет опять ездить по железной дороге, я уеду из Парижа и поселюсь в каком-нибудь маленьком провинциальном городке.
— Зачем?
— Там как раз и живут настоящие люди. Честные, работящие. Я не жажду какой-то интересной, волнующей жизни. Хватит с меня. Я хочу спокойно стариться, по вечерам буду сидеть на крылечке своего дома и смотреть, как заходит солнце, и мне не будет грустно, потому что завтра оно опять взойдет.
— И дети, и кухня, и каждый день одни и те же лица?
— Да, дети, кухня, одни и те же лица, — повторила она упрямо.
— А какая роль в этой идиллии уготована мне? — спросил он.
— Вы здесь ни при чем. Вы думаете, я вспоминаю о вас, когда вас нет рядом? Я умею себя сдерживать. И вас сдерживать не трудно. Нет, пожалуйста, не прикасайтесь ко мне, я этого не люблю.
— Как вы сдерживаете свои чувства?
Она не ответила. Много ли для этого нужно? Сорвать бинты, обнажить незажившую рану. Закрыть глаза и увидеть, как к тебе придвигается «Вик»…
Конечно, она нехорошо обходится с Иетсом. Но кто его просил к ней привязываться? Уж не она ли? Кто хорошо обошелся с ней? Она наказывала Иетса за то зло, которое ей причинил другой. Конечно, это несправедливо по отношению к Иетсу, но если смотреть шире, пожалуй, и справедливо. Он мужчина, американец, значит, так и нужно. Даже если ей самой от этого больно. Чем он бережнее с ней, тем ей больнее и тем ближе ее исцеление.
— Тереза, — сказал он, — я недолго здесь пробуду.
— А я этого и не думала, — сказала она бойко, но сердце у нее сжалось. — Военные всегда так — сегодня здесь, завтра нет. Глупа та женщина, которая полюбит военного.
— До того как я уеду на фронт, а вы — в свою провинцию любоваться заходом солнца, мы могли бы быть очень счастливы.
— Хорошо счастье! — возразила она. — А потом остаться одной, помнить человека, его руки, его губы, и знать, что никогда больше его не увидишь.
Она, бедненькая, выдала себя, и он этим воспользовался.
— Вы-то что можете об этом знать… — сказал он.
Она тихо ответила:
— Я подумала, как бы было, если бы мы любили друг друга, и вы бы уехали.
Ее слова поразили его. Всем своим существом он тянулся к этой женщине. И он относился к ней бережно, не настаивал, ведь он — культурный человек, офицер и джентльмен; но ни разу он не подумал, как было бы, если бы мы любили друг друга, а потом расстались бы, — и не осталось бы ничего, кроме воспоминаний о руках, которые тебя касались. Может быть, у Рут и этого не осталось? Он всегда знал, почему она целует его, почему смеется или плачет. И всегда отгораживался какой-то чертой и от ее поцелуев, и от слез, и от смеха, — почему? Всю жизнь он жил только своими чувствами; чужие чувства он, может быть, анализировал, но значение придавал только своим. Или он боялся, что большое ответное чувство лишит его ощущения безопасности, которого он добился с таким трудом? Ну а позднее, когда безопасность кончилась, когда он знал, что едет за океан, на войну?
Похоже, что женщины всего мира в союзе между собой, подумал он, и это показалось ему обидно. Они говорят и действуют друг за друга и защищают одна другую от мужчин. Тереза, такая непохожая на Рут, сливалась с нею в одно.
— Милая моя Тереза, я не знаю, как бывает, когда человек уходит от женщины. Я в этом отношении очень неопытен. Я ушел на войну, жена осталась дома. Вот вы сейчас сказали, что остаешься с пустыми руками… и я в первый раз задумался о том, что она, вероятно, пережила и сейчас переживает.
Странные эти американцы — один без всяких тормозов, другой весь скован воспоминаниями и укорами совести.
— Будь я вашей женой, — сказала она, — я бы не отпустила вас на войну…
— А как бы вы меня удержали? — улыбнулся он.
— Не знаю. Может, подсыпала бы чего-нибудь вам в еду, чтобы вы заболели. Женщины слишком слабые, они недостаточно крепко держатся за своих мужчин, иначе и войн бы не было, некому было бы воевать. Если бы я любила человека, я бы его удержала; а нет, так пошла бы за ним на край света.
— Мужа не пустили бы на войну, — сказал он, — а сами пошли на баррикаду?
— Это другое дело, вы женщин совсем не знаете. Не знаете, что чувствовала ваша жена, когда провожала вас. И вам все равно.
Не то, подумал Иетс. Он любил Рут, и сейчас любит. Он не эгоист; люди ему не безразличны, если только они умещаются в его сознании, где главное место занимает он сам…
— Нет, Тереза, вы не правы, — сказал он. — Просто я слишком много думал о себе.
— Вам страшно было идти на войну? — спросила она участливо. — Какой ужас знать, что тебя могут убить или ранить, и все-таки мужчины идут и идут воевать.
— Страшно, — признался он.
Она взяла его за руку. Они остановились, и она держала его руку, словно это могло защитить его.
— Вы не грустите, — сказал он. — Теперь это кончилось. Мне повезло. Есть вещи похуже.
Он подумал о Торпе. Страх, испытанный им когда-то, владел и Торпом. Этот страх — как пуля. Никогда не знаешь, в кого попадет — в тебя или в соседа.
— Да, есть вещи похуже, — согласилась она и отпустила его руку. — Хочешь забыть их — и не можешь. Вечно они преследуют тебя, даже в самые чудесные минуты.
Она поняла его буквально и говорила о чем-то определенном.
— Что именно? — спросил он. — Что вас мучает?
— Что-то очень гадкое. Я не хочу об этом говорить.
— Хуже страха, — сказал он, — бывает неумение с ним справиться. Это очень сложно. — Он не был уверен, насколько она способна понять.
— Я так хорошо отношусь к вам, — сказала она глухо, — вы должны мне доверять.
— Я доверяю.
— Вам нехорошо. Это потому, что нужно опять ехать на фронт? Или вам не нравится ваша работа? Или у вас плохие отношения с товарищами?
— Есть несколько дел, которыми я должен заняться, и боюсь. И есть люди, с которыми я боюсь иметь дело, потому что они скверные.
— Как боши?
— Да, в этом роде.
