шагнул навстречу, чтобы познакомиться. Он оставил адрес и пообещал часто бывать в Москве.
Следующая встреча произошла осенью на одном из «домашних» концертов в квартире близ метро «Автозаводская». Квартира была бедной, горела одна настольная лампа и ничего звукозаписывающего не крутилось. А он пел настолько круто, что я понял: если мы это не запишем, то может случиться непоправимое. Мы уже тогда мучались с Высоцким, выискивая с разных старых, жуткого качества пленок по одной-две песни. Наши предки совершили непоправимую ошибку, не записывая Высоцкого всего.
После концерта я подошел к нему и предложил собраться и сделать запись. Башлачев очень скептически к этому отнесся. Он говорил, что запись не передает настроения. Но я продолжал его ломать. Окружающие дергали меня сзади: «Не надо, мол, давить». Но Башлачев сказал, что подумает и позвонит сам.
Он позвонил только в январе 1986 года и сказал, что пробудет в Москве несколько дней. Я начал готовиться. Обратился за помощью к Катомахину и тот выдал мне четыре микрофона и пульт.
Вообще та запись полна мистики. Мы договорились, что он приедет ко мне домой утром в субботу. Прошел час, его не было. Я подсел к окну и стал смотреть на улицу. Из соседнего подъезда вынесли две табуретки и поставили на них гроб. И тут появились Башлачев с девчонкой. У него в руках были какие-то цветы, он подошел к группе родственников, положил цветы, постоял, сняв шапку. Когда он вошел ко мне то был очень веселый: «Там покойник! Это нам поможет!»
Я всех удалил на кухню и мы начали работать. Мы договорились, что будем писать все песни. Но первое, что случилось, — сгорел пульт. Я позвонил Игорю Васильеву, он как раз писал Задерия и Терри, но оказалось, что пульт у него сегодня свободен. Мы договорились, что один мой приятель сейчас подъедет к нему за пультом на машине. От меня до Игоря и обратно ехать, может быть, полчаса. Башлачев пока разыгрывался, я пытался чинить пульт. Но прошел час, а машина все не возвращалась. Лишь часа через полтора приятель позвонил и сообщил, что едва он выехал на набережную, как у него отвалилось колесо.
Башлачев обламывался, девчонка ныла: не надо писать. И я снова стал давить, потому что чувствовал: нельзя отпускать, если не запишем сегодня, то никогда уже не запишем. Девчонка ушла. Он хотел уйти с ней, но я его удержал.
Уже шестой час. В квартире никого. Башлачев попросил все занавесить. Полная темнота. Только огарочек свечи, который давал небольшой круг света. Я сел как можно дальше и даже отгородился крышкой от пульта. Башлачев должен был командовать: «Поехали!» — конец же я обрывал сам. Дубли он требовал стирать: «Нерожденное дитя!»
Записали несколько песен, и вдруг он говорит: «Ничего не получается…» и просит разрешения позвонить в Новосибирск, где в больнице лежит его жена с больным ребенком.
— Конечно, можно, — отвечаю я. — Только вряд ли ее позовут к телефону. Но ее позвали, предупредив Башлачева, что ребенок умирает. Он как мог успокаивал ее. Говорил, что находится сейчас в Москве, рассказывал, чем занимается.
— Хорошо, что мне дали поговорить, это мне поможет…
И он стал петь. Двадцать четыре песни. Без перерыва. Восемь вещей с двумя-тремя дублями. Он командовал, потом сидел с минуту молча, собирался. И пел. «Ванюшу» записали с первого раза: «Лучше я не смогу». Он минут десять ходил по комнате, прежде чем начал петь. То же «Егор Ермолаевич». Ошибся — очень жалко — в песне «Верка, Надька, Любка», но не захотел ее переписывать.
Мы закончили в одиннадцать вечера. «Я больше не могу», — сказал Башлачев. Мы не записали «Вахтера» и еще шуточные песни, потому что было не то настроение. Я включил свет и увидел, что все пальцы на его правой руке стерты в кровь, и гитара вся в крови. «Слишком много играл последнее время,» — ответил Башлачев.
Все эти песни были написаны с 1984 по 1986 год. Башлачев объяснял, что каждому человеку отпущена определенная доля творчества, которую он получает в течение всей жизни по чуть-чуть. Но если человек очень захочет и очень попросит, то ему это будет выдано сразу. «Я попросил,» — говорил он, не указывая, у кого и как. Но в последующие годы он написал, может быть, песни три, а вернее, какие-то обрывки и наброски, которые жена смогла найти. И он их никогда не исполнял.
На этой записи много брака: завывания, стучит микрофон, звенят колокольчики, висевшие у него на груди. Башлачев требовал, чтобы все было, как на концерте.
Кроме Агеева, Башлачева писал у себя на даче А.Липницкий, писали в студии Театра на Таганке, Вишня писал в Ленинграде, но та запись сохранилась только на компакт-кассете. Настроение же Агеева подтвердилось: Башлачев погиб. «Я чувствовал, что делаю правильно, давя на него, чувствовал, что если перенесем запись, то этого уже не будет никогда.»
LAIBACH
«LET IT BE»
Альбом «Let it be» для нас все еще остается последней работой этой югославской группы. Он посвящен, якобы, двадцатилетию со дня выхода одноименного альбома некоей английской группы «Beatles» — (игра слов в названии этой команды очень любопытна: «beat» — бит. как тогда именовали рок-музыку, и «beatle» — жук, но она и достаточно традиционна для 60-х годов, и название очень похоже стилистически на названия лидеров западного рока тех лет: например. «Cream», «Hollys», «Animals», «Rolling Stones», «Peter Kid and the Pirate»). В программе проекта «Let it be» югославские музыканты очень большое внимание уделяли всевозможным интервью и пресс-конференциям.
— Почему вы не воспроизвели «Let it be», эту заглавную песню? — спрашивали их.
— Не было необходимости записывать «Let it be» еще раз: это уже делалось неоднократно и большей частью в самых вульгарных целях. Мы не собирались делать «обложечных версий». Мы использовали материал, который в определенный момент был для нас важен. Мы создавали оригиналы, используя свою функцию машины времени. «Let it be» была последней пластинкой «Битлз», символизирующей определенную травму в поп-музыке. «Let it be» у «Лайбах» — это нечто совершенно противоположное.
— Что за травма?
— Мы понимаем, о чем вы. Но в нашем представлении это была именно травма.
— Вы сделали свою версию «Life is Life» и шесть версий «Sympathy for the Devil». He кажется ли вам, что это слишком простой прием для того, чтобы проникнуть в сознание публики?
— Делать свои версии не так уж просто. Особенно в случае с «Sympathy for the Devil», где наши версии практически не имеют ничего общего с оригиналом. Сегодня поп-музыка является реинтерпретацией чего-либо, особенно это касается звучания. На наш взгляд, в этом заключается сегодняшний подход, будь то политика, да и вообще что угодно. Использовав «Let it be» и «Sympathy for the Devil», мы попытались дефинировать для себя то время. Нельзя утверждать, что это коммерческие поп-хиты. «Sympathy for the Devil» является одним из важнейших произведений в поп-истории и описывает некоторые важнейшие моменты истории поп-музыки 60-х годов. Мы изначально рассматриваем свои версии не как другие группы, которые просто выхватывают все лучшее из каких-либо популярных песен. «Life is Life» делает важное заявление о сегодняшнем состоянии поп-музыки. Нам казалось необходимым заглянуть еще дальше назад и отыскать корни того, что происходит сегодня.
— Что же из того времени можно сравнить с сегодняшним днем?
— Прежде всего принципиальный вопрос о возникновении поп-музыки как коммуникативной среды
