миллиард знакомых! Александр Афанасьевич находился в центре всеобщего внимания. Его хвалили, называли «восточным Глинкой». А он как? Да он никак. По-прежнему, придя к кому-нибудь в гости отыщет рояль, поднимет крышку, чтобы узнать его марку, и, проверив несколькими аккордами строй, усядется и начнет импровизировать. Я была уверена, что после успеха «Трех пальм» Александр Афанасьевич энергично возьмется за еще более крупное произведение. Когда мы приехали в Ялту, я сказала ему об этом. А он тут-то и почил на лаврах. Ходит, бродит, то в нотный магазин пойдет, то на заседание Армянского благотворительного общества…[40]
Конечно, без музыки он не мог прожить ни одного дня. Надо было видеть, например, его тоскующее лицо в поезде, где он принужден был обходиться без инструмента! Но все то, что он играл в то время, все эти чудесные импровизации, которые мне казались обдумыванием еще не созревшего в душе произведения, рассеивались как дым, не оставляя по себе и следа.
Сколько либретто он перезаказал, от скольких сюжетов отказался! Александр Афанасьевич ведь был такой человек: все то, что он делал, — делал совершенно, причем работал с утра до вечера, запоем. И в то же время впрячься в работу ему бывало очень трудно. Как-то на одном из музыкальных журфиксов у Римских-Корсаковых, устраиваемых по нечетным средам, Николай Андреевич сказал мне: «Варвара Леонидовна, влияйте на своего мужа, он мало пишет, при таком таланте он мало дал…» То же самое говорили мне Черепнин, Блуменфельд, Аренский…»
Завершив петербургским исполнением «Трех пальм» один из самых насыщенных периодов своего творчества, композитор столкнулся с бесконечными горестями. Ко множеству людей, которым он постоянно оказывал помощь, прибавились теперь жены и дети неблагонадежных, высылаемых пачками из Ялты[41]. Умер от чахотки Аренский. От той же болезни умерла сестра Александра Афанасьевича Валя. Не в силах слушать сдержанные вздохи матери, доносившиеся из смежной с кабинетом «бабушкиной комнаты», Спендиаров уходил в «музыкальный клуб» и долго сидел около магазина на скамеечке, рассеянно слушая беседы музыкантов.
Писать на любую предложенную ему тему Спендиаров не мог. Он должен был найти близкий ему по остроте переживаний сюжет. Не переставая стремиться к основному своему сочинению, тоскуя по нем, тщетно ища главное, композитор останавливался порой на случайном. Так появились на свет баллада «Бэда-проповедник» на слова Полонского, удостоенная в 1910 году премии имени Глинки[42], «Восточная легенда» на слова С.Я. Маршака[43] и романсы лирического характера, исполнявшиеся на музыкальных «средах» у Римских-Корсаковых[44].
Друзья, ожидавшие после «Трех пальм» интересных и значительных сочинений, осаждали композитора предложением сюжетов. Из деликатности он пытался воспользоваться некоторыми из них и даже уверял жену в реальности своих подготовительных занятий. Но проходило время, и, по выражению Варвары Леонидовны, все лопалось как мыльный пузырь.
Так было и летом 1907 года. Поселившись в Судаке, композитор решил было написать симфоническую картину «Валькирии». Он приступил к ней с такой уверенностью в успехе, что об этом стало известно в Петербурге, и Спендиарову был сделан запрос из Попечительного совета: нельзя ли включить его новую картину в программу Русских симфонических концертов. Но к моменту получения запроса композитора уже постигло разочарование. Протосковав часть лета над совершенно чуждым ему сюжетом, он вместо симфонической картины сочинил «Концертный вальс», снова обманув, таким образом, общие ожидания.
Между тем имя композитора приобрело известность. Его «Крымские эскизы» и «Три пальмы» исполнялись во всех крупных городах России, а также в Германии, Дании, Италии, Америке. Маститые дирижеры обращались к нему с просьбой прислать свои «новые партитуры».
Николай Андреевич, которого Спендиаров ежегодно посещал в Петербурге, настойчиво советовал взяться за крупную форму.
В предпоследний раз Александр Афанасьевич был у своего учителя в среду 23 января 1908 года, в разгар петербургской зимы. После свинцового тумана и заледеневшего воздуха улиц казались особенно нежными гиацинты, которые стояли на подоконнике в зале Римских-Корсаковых.
«Сегодня, — пишет Ястребцев в своих воспоминаниях, — кроме меня, были Н.И. Забела-Врубель, И.И. Лапшин, братья Стравинские, С. Беляев, А. Спендиаров, М. Гилянов, двое Делафос и Максимилиан Штейнберг».
Ровно в девять Римский-Корсаков был в зале. Собравшиеся вокруг рояля музыканты тотчас же обернулись и пошли ему навстречу. После дружелюбно-шутливых приветствий, во время которых Николай Андреевич выказывал свое милое, чисто «корсаковское» остроумие, началось музицирование. Весь превратившись в слух, композитор сидел очень прямо, высоко держа голову и скрестив руки на груди.
Первой выступила дочь Римского-Корсакова, Надежда Николаевна-«младшая», такая же тонкая и подтянутая, как и ее мать, ей аккомпанировавшая. Затем залу наполнил густой бас Гурия Стравинского. Наконец место у рояля заняла хрупкая мечтательная Надежда Ивановна Забела-Врубель. Она исполнила под аккомпанемент Александра Афанасьевича его «Восточную колыбельную», «К луне» и «Веселись, о сердце- птичка».
Николай Андреевич слушал, собирая в руке жесткие пряди седой бороды, — жест, указывавший у него на состояние покоя и благодушия.
В этот вечер он был особенно внимателен к Александру Афанасьевичу. После чая с неизменным клубничным вареньем он подошел к нему и, как свидетельствует Ястребцев, стал советовать непременно написать оперу и «обязательно восточную». «Вы, — сказал Римский-Корсаков, — по самому рождению своему человек восточный, у вас восток, что говорится, в крови, и вы именно в силу этого можете в музыке в этой области дать нечто настоящее, действительно ценное. Это не то, что я, — добавил Николай Андреевич, — у меня мой восток несколько головной, умозрительный».
Как реагировал Спендиаров на эти слова своего учителя и убедил ли он Римского-Корсакова в том, что одной восточной тематики недостаточно для выявления его творческой сущности, осталось неизвестным.
Глазунов
В тот год Спендиаров вернулся из Петербурга в начале апреля, задержавшись по дороге в Харькове, где были исполнены под его управлением «Три пальмы» и «Крымские эскизы».
Находясь в приподнятом состоянии духа от необыкновенно сердечного приема, оказанного ему харьковчанами[45], он энергично взялся за музыкально- общественные дела. Тотчас же по приезде он приступил к осуществлению давно тревожившей его идеи: установить памятник на могиле Калинникова[46].
После нескольких лет затишья сезонная жизнь Ялты в этом, 1908 году казалась особенно оживленной. Там собрался цвет русского артистического мира: артисты Императорской оперы Мравина, Пикок, Южины, артисты Императорской драмы Тиме, Ходотов, дирижеры Эйхенвальд и Блуменфельд, композитор Гречанинов…
В начале июня пришло известие о смерти Римского-Корсакова. Объединенные скорбью по великом композиторе, местные и приезжие артисты посвятили свою ялтинскую артистическую деятельность памяти Николая Андреевича. 29 июня состоялся концерт артистов Южиных: исполнялись произведения Римского- Корсакова и его учеников. Часть сбора с этого концерта была отдана в фонд памятника безвременно погибшему Калинникову. Перед началом симфонического концерта, который состоялся 10 июля, прозвучала «Траурная прелюдия» на смерть Римского-Корсакова — Спендиаров написал ее за несколько дней.
Помня слова учителя в их последнюю встречу, Александр Афанасьевич с особенным упорством возобновил свои поиски оперного сюжета. Сначала он увлекся рассказом Куприна «Суламифь», потом загорелся мыслью написать оперу на поэму Пушкина «Бахчисарайский фонтан» и, наконец, остановился на армянской «Ара Прекрасный и Семирамис».
По случайности начало этой новой армянской «эры» в музыкальной деятельности Спендиарова
