— Не только вас, — сказал Фраффин. — Меня забавляют все — бедные создания из мира-клетки и все до единого благословенные чемы, которые не могут услышать предупреждения о собственных вечных жизнях. У всех предупреждений есть одно исключение, да? Это ты сам! Вот что я вижу и вот что забавляет меня. В моих картинах вы смеетесь над ними, но не знаете, почему смеетесь. Ах, Келексель, именно здесь мы скрываем убежденность в нашей собственной смертности!
— Мы не смертны, — воскликнул возмущенный и потрясенный Келексель.
— Келексель, Келексель, мы смертны. Любой из нас может отказаться от омоложения, и это будет смерть. Это будет смерть.
Келексель уставился на Режиссера. «Да он не в своем уме!»
В мозгу Фраффина твердая уверенность, которую вызвали собственные слова, вспенилась, затмевая все, и отхлынула, оставив ярость.
«Я полон злости и раскаяния, — подумал он. — Я принял мораль, которую ни один другой чем не сможет вынести ни минуты. Мне жаль Келекселя и всех этих созданий, которыми я управляю, а они не знают этого. Внутри меня они вырастают десятками за каждого, кто погиб по моей воле. Тайны? Собиратель тайн? Я человек с чувствительными ушами, который до сих пор слышит, как нож разрезает хлеб на вилле, которой больше нет».
Потом Фраффин вспомнил женщину — смуглую экзотическую хозяйку его римского дома. Она была не выше его самого, низкорослая по местным меркам, но прекрасная в его глазах — лучшая из всех. Она родила ему восьмерых смертных детей, их смешанная кровь осталась тайной, исчезнув в гонке генетических комбинаций и рекомбинаций. Она состарилась и подурнела — Режиссер помнил и это гоже. Вспоминая ее потупленный взгляд, он видел черную массу — проклятье их смешанных генов. Она дала ему то, чего не смог бы дать никто другой: причастность к смертным, долю в смертности, которую он мог считать своей.
«Чего бы только не отдало Главенство, чтобы узнать об этой маленькой интерлюдии», — подумал Фраффин.
— Вы говорите, как безумец, — прошептал Келексель.
«Теперь мы противостоим друг другу открыто, да? — подумал Фраффин. — Пожалуй, я слишком медленно продвигаюсь с этим болваном. Пожалуй, стоит сказать сейчас, что он попался в нашу ловушку». Фраффин чувствовал, что не может противостоять натиску собственной злости. Он больше не мог сдерживаться.
— Безумец? — спросил он насмешливо. — Вы говорите: мы бессмертны, мы, чемы. Как мы бессмертны? Мы омолаживаемся и омолаживаемся. Мы достигли точки равновесия, застыли в шажке от окончательного разрушения. На какой стадии нашего развития, чем Келексель, мы застыли?
— Стадии? — Келексель изумленно уставился на него. Слова Фраффина жгли, точно горящие головни.
— Да, на какой стадии? Разве мы застыли на этапе зрелости? Думаю, нет. Чтобы достигнуть зрелости, необходимо пройти этап расцвета. Мы не цветем.
— У меня есть отпрыск!
Фраффин не смог сдержать смеха. Успокоившись, он посмотрел в лицо откровенно разгневанному Келекселю и сказал:
— Семя, которому не довелось цвести, вечная незрелость, порождающая вечную незрелость, — и вы похваляетесь этим! Как вы жалки, пусты и перепуганы, Келексель.
— Чего мне бояться? — спросил Келексель. — Смерть не властна надо мной. Вы не властны надо мной.
— Разве что изнутри, — сказал Фраффин. — Смерть не властна над чемами, разве что изнутри. Мы самые совершенные во вселенной особи, бессмертные крепости самих себя, которые не сможет взять ни одна сила… разве что изнутри. В каждом из нас есть то семя из нашего прошлого, семя, которое шепчет: «Помнишь? Помнишь, когда мы могли умирать?»
Келексель распрямился, вскочил на ноги, не в силах оторвать взгляд от Фраффина.
— Вы не в своем уме!
— Сядьте, посетитель, — сказал Фраффин. И удивился себе. «Зачем я принуждаю его? Чтобы оправдать в своих глазах то, что должен сделать? Если так, тогда я должен дать ему что-то, что он может использовать против меня. Я должен уравнять наши силы в этом поединке».
Келексель упал в кресло. Он напомнил себе, что чемы в большинстве невосприимчивы и к более причудливым формам сумасшествия, но кто знает, какие стрессы могли стать результатом жизни на окраине вселенной, постоянного контакта с чужой расой. Психоз скуки наводил ужас на всех — возможно, Фраффин стал жертвой этого синдрома.
— Посмотрим, есть ли у вас совесть, — сказал Фраффин.
Заявление прозвучало столь неожиданно, что Келексель лишь изумленно вытаращился на Фраффина. Хотя появилось чувство затаенного опустошения внутри, и Келекселю почудилась угроза в словах Фраффина.
— Что плохого может быть в этом? — спросил Фраффин. Он повернулся. Кто-то из команды принес вазу с розами и поставил на книжный шкаф за рабочим столом. Фраффин взглянул на розы. Они полностью распустились и роняли кроваво-красные лепестки, точно гирлянды на алтаре Дианы.
«В Шумерии больше не шутят, — подумал он. — Мы больше не острим, перемежая глупостями мудрость Минервы».
— О чем вы говорите? — спросил Келексель.
Вместо ответа Фраффин передвинул управляющий рычаг под рабочим столом. Транслятор пантовива зажужжал, оживляясь, скользнул по комнате, точно гигантская пчела, и разместился справа от Фраффина.
Келексель взглянул на него, ощутив, как пересохло во рту. Машина для легкомысленных развлечений вдруг превратилась в чудище, которое, казалось Келекселю, могло в любой момент напасть на него.
— Как чутко с вашей стороны было выдать такой же вашей наложнице, — сказал Фраффин. — Поглядим, что она смотрит?
— Какое отношение это может иметь к нам? — спросил Келексель. Он явственно слышал гнев и нерешительность в собственном голосе и понимал, что Фраффин знает о его реакции.
— Посмотрим, — сказал Фраффин. Он повернул панель с контрольными рычагами так, чтобы легко было дотягиваться, любовно передвинул их. На экране возникла туземная комната на поверхности планеты — длинное, узкое помещение с бежевыми оштукатуренными стенами и коричневым крашеным потолком. Камера смотрела прямо на дощатый стол с выжженными следами от сигарет, торчавший из-за парового радиатора, который шипел под красно-белыми занавесями, обрамлявшими зарешеченное окно.
За столом лицом друг к другу сидело двое мужчин.
— Ага, — сказал Фраффин. — Слева отец вашей наложницы, справа — мужчина, с которым она спарилась бы, если бы в дело не вмешались мы и не отдали ее вам.
— Глупые, никчемные туземцы, — фыркнул Келексель.
— Но она наблюдает за ними прямо сейчас, — сказал Фраффин. — Это то, что идет по ее пантовиву… который вы столь любезно ей предоставили.
— Она совершенно счастлива здесь, я уверен в этом, — сказал Келексель.
— Тогда почему бы вам не освободить ее от манипулятора?
— Когда она будет полностью готова, — сказал Келексель. — Она будет больше чем довольна служить чемам, когда поймет, что мы можем ей дать.
— Ну разумеется, — сказал Фраффин. Он разглядывал профиль Энди Турлоу. Его губы шевелились, но Фраффин отключил звук. — Именно поэтому она смотрит эту сцену из моей текущей постановки.
— И что такого важного в этой сцене? — спросил Келексель. — Возможно, ее захватило ваше мастерство.
— В самом деле, — сказал Фраффин.
Келексель осмотрел туземца, стоявшего слева. Отец его наложницы? Он увидел, как набрякли веки туземца. Туземец выглядел существом с грубыми чертами лица, так и дышавшими скрытностью. Туземец почти потянул бы на крупного чема. Как могло такое создание произвести на свет его стройную грациозную
