страшная мысль о том, что тогда убили не того волка, не вернулась бы к ней. А теперь вот, из-за этих омелинских сумерек, вернулась. К ней, к взрослой, к шестнадцатилетней, вернулась… Да и волком ли он оборотился?
И еще этот неприятный шелест и шорох там, за стеной, в пустующей половине дома…
И еще эти погибающие мошки, похожие на падающий снег, и этот свет керосиновой лампы, так неожиданно притянувший к Наташе недобрые воспоминания, так стремительно вернувший ее в тот давний ноябрьский вечер, когда чужой и страшный человек, проскрипев сапогами под окнами по первому, только что упавшему снегу, поднялся к ним на крыльцо и вошел в дом.
Когда он вот так скрипел под окнами и на крыльце, Наташе даже не пришло в голову, что это может быть кто-то чужой. Она решила, что это бабушка Дуся пришла с Дайки, решив раньше времени проверить, все ли у Наташи благополучно иначе зачем же кому-то так долго скрипеть под окнами? К тому же тогда она не привыкла еще к одиночеству в этом доме — осиротевшую Алю совсем недавно забрала к себе Дора Андреевна, и, зачитавшись интересной книжкой, Наташа попросту забыла, что была дома одна. Поэтому, когда в дверь постучали, Наташа, не спросив, кто это, отодвинула задвижку и тут же вернулась из темных сеней в кухню, освещенную керосиновой лампой (в их доме, стоящем на отшибе, тогда еще не было электричества), даже не оглянувшись на вошедшего. Она читала книгу о страшном каторжнике, с которым маленький мальчишка столкнулся на таких же страшных болотах, и ей некогда было оглядываться.
А он прошел в кухню следом за ней и остановился на пороге. И когда Наташа, удивленная таким долгим и непривычным молчанием бабушки Дуси, подняла голову, она увидела перед собой в свете керосиновой лампы высокого чужого человека в пальто, в серой меховой шапке и с серым портфелем в руке.
Голова его находилась в тени, что падала от верхнего угла печки, и свет стоящей на столе возле Наташи лампы мешал вглядеться в его лицо. Однако же что-то знакомое вдруг родилось, шевельнулось там, в тени, где было это лицо… То был знакомый, испытанный ею однажды смертельный страх — тот самый страх, что и сегодня вечером посетил ее в омелинских сумерках…
Страх этот шел от его лица, спрятавшегося в густой тени, к Наташе, заставив ее похолодеть. И он уже готов был вылиться в тот отчаянный крик, который, как ей казалось, помог ей тогда в лесу убежать от оборотня. Но здесь ей некуда было бежать. Человек стоял в дверях, а окна были прочно закрыты ставнями. Ставни были крепкими, время тогда еще не разбило их.
— Здравствуй, дочка… Наташа оцепенела.
— Ты меня не узнаешь?
Поставив серый портфель на лавку, он открыл его и достал большую, необыкновенно красивую куклу в полосатом платье, с блестящей золотистой звездой на лбу — как у Царевны Лебедь из сказки.
Полоски на платье у куклы были белые и зеленые, белые и зеленые. И шли поперек, как и у того, с палкой…
Он посадил куклу на лавку у печки, прислонив ее к ведру с водой. Скрипучая лавка качнулась, вода в ведре заплескалась, тревожно зашумела по родниковому, по лесному…
— Узнаю… — прошептала Наташа, и шепот ее в тишине вечернего дома прозвучал как тот лесной крик. — Я тебя… знаю! Я тебя сразу узнала… И если ты… сейчас не уйдешь, я… я… Забери эту свою… И чтобы духу… Чтобы никогда!
Она сама не знала, откуда у нее взялись такие сильные слова, вдруг испугавшие его. Он отшатнулся от ее шепота-крика, отступил в темную пропасть сеней, а Наташа, рванувшись к лавке, схватила куклу за ногу и швырнула ее туда, в пропасть, угодив ему в голову. Кукла шмякнулась об его шапку и упала на пол, успев что-то пискнуть по дороге. Говорящая! Дрянь!
— Пошел вон! И чтобы никогда!.. Чтобы никогда!
Она снова подхватила куклу и швырнула ее опять ему в лицо, в снежную пропасть распахнутых наружных дверей, промахнувшись на этот раз. Кукла упала в снег, наметенный ветром на крыльцо еще засветло. А Наташа кричала ему еще что-то с ненавистью и даже плюнула в него — это было самое безотказное оружие, она не один раз использовала его против Райки. И именно это заставило его отступить совсем, прочь с крыльца…
Закрыв за ним дверь на все задвижки и крючки, она забилась на печку, в самый дальний и безопасный угол, и просидела там до рассвета.
Но и он не уходил от их дома почти до рассвета. Почти до самого рассвета она слышала под окнами его осторожные шаги. Они то замирали — когда он останавливался у окна, то снова раздавалось это зловещее «скрип-скрип-скрип…».
Два раза он поднимался на крыльцо и трогал ручку двери, словно собирался снова постучаться и войти в дом. И Наташе казалось тогда, что жить ей осталось совсем немного.
Что-то притягивало его к их дому и не давало уйти.
«Скрип-скрип-скрип…»
Потом наконец-то шаги затихли. Он ушел. Туда, в сторону станции. А может быть, и в сторону леса?..
Но Наташа все равно еще долго сидела на печке, затаившись, боясь пошевелиться или вздохнуть поглубже. Даже предутренний визит бабушки Дуси, как обычно, к окошку и крыльцу, не успокоил ее. В бабушкины шаги она не поверила и с печки не слезла.
А бабушка так ничего и не заметила, так и не узнала ничего, потому что легкий и пушистый снег успел к ее приходу засыпать, сгладить его непрошеные следы… На печке пахло пересохшей известкой, и рядом в трубе негромко подвывал свой, домашний, нестрашный ветер.
А в пустующей половине дома уже тогда что-то шевелилось и шелестело…
Вспыхнул свет сразу и в кухне и в комнате. Райка на крылечке завопила от радости и, запутавшись в шали, чуть не свалилась со ступенек.
— Ну что? Таганок растоплять, что ли? — спросила сразу повеселевшая и подобревшая бабушка Дуся, входя в ярко освещенную кухню и увидев на столе не тронутое Наташей молоко.
— Не надо, — сказала Наташа, не прощая ей сидения на крылечке с Райкой под клетчатой шалью. — Пусть-ка эта Раечка с дырьями сюда явится.
— А что? А что? — забеспокоилась Райка, всунув голову в кухню. — А что такое?
— А ничего! Просто твоя Риточка очень интересовалась сапожками.
— Какими сапожками? Я про сапожки ей ничего не обещала. И она про сапожки ничего не говорила. А ты что, видела Риточку?
— Видела! Представь себе, оказывается, тебе надо омелинские сапожки в починку отнести!
— А когда? — еще больше забеспокоилась Райка. — Когда надо отнести?
— И понесешь?!
— Понесу! Если просят, почему не отнести? Почему? А? Они всегда вежливо просят! Твоя Алька им на дачу колбасу носила небось? Носила! А я почему не могу? Если хочешь знать, Алька у них на даче даже жила — караулила. А я вот еще не караулила…
— Бедная! Не доверили сердешной!
— Доверят еще!
— Слушай! — совсем разозлилась Наташа. — Да ты хоть разок потони! Пускай тебя хоть один раз твоей фор-брам-стеньгои пришлепнет! Зачем?
— Так, может, тогда им твои стихи понравятся, и они наконец-то их в прессу толкнут!
— Баба Дунь! — крикнула Райка. — Она опять ко мне лезет!
— Не лезь, — сказала бабушка Дуся. — Размахалась руками-то! Спать вон пора.
Но прежде чем прогнать Наташу спать, бабушка Дуся потащила ее на крыльцо — сводить бородавки. У нее был свой, когда-то давно испытанный способ. Каждый раз, когда впервые после долгого отсутствия появлялся в небе новенький молодой месяц, она выводила Наташу на крыльцо мыть руки, чтобы свести одну-единственную бородавку на правом Наташином мизинце. Сегодняшний месяц был уже не молодой, он уже старел, уходя на убыль. Просто его долго не было видно в пасмурном небе, и нынче он появился впервые. И все равно ему, даже такому старому, было не до Наташиной бородавки. Зато самой Наташе все
