Солдатовой, по отцу, все равно в совхозе все звали ее Сурковой.
Агроному она попалась на глаза сразу, потому что стояла у входа, в проходе. Он скользнул холодноватым взглядом по ее новенькому платью, по чистым рукам, не занятым ничем, и Наташа с ним не поздоровалась.
— Ну, как? — спросил агроном у девочек, сдвигая на затылок соломенную шляпу. — Будем на Новый год свежие помидоры есть?
«Даже шляпу, как у Ишутина, надел, — неприязненно подумала про него Наташа. — Курятник!»
И пока девочки дружно и шумно изъявляли желание съесть на Новый год всю теплицу и даже еще у Тепличного прихватить кое-что, если своего не хватит, Наташа потихоньку, за широкой агрономовой спиной пробралась к выходу и ушла.
Она шла по тропке вдоль оврага, чувствуя все ту же неприятную холодную пустоту в руках. Но теперь это была какая-то другая пустота… Руки словно жалели, что так и не дотронулись ни до черной глянцевой земли, ни до светлых стебельков рассады…
Вздохнув, она свернула с тропинки и пошла краешком картофельного поля к станции, стараясь изменить походку и даже стянув с головы косынку, сегодняшний подарок, чтобы не узнала ее бабушка Дуся, если вдруг выглянет в окно или выйдет на крыльцо с ветхими перилами.
Посвежевшее от дождя солнце старалось по-весеннему блестеть на мокрых листьях полегшей ботвы на картофельном поле, но весеннего блеска не получалось. Наоборот, от мокроты этой веяло осенью, и было грустно. Того, июльского, поля с розово-лиловой дымкой от цветения в этом году она так и не видела, поле отцвело без нее. И чувство вины в Наташиной душе и пустоты в ее руках укрепилось прочно. Вот не ходила сюда, не полола сорной травы…
Может быть, если бы поле это лежало где-нибудь там, далеко, за лесом, где Князьевка, или за рыжими буграми, куда каждый день садилось солнце, этого чувства вины не было бы. Но поле начиналось почта у самого крыльца их дома, крайнего совхозного дома, стоящего на отшибе и смотрящего распахнутой всегда по утрам дверью в сторону Дайки.
Дом строил еще Наташин дед, нарочно поставив его на самой окраине совхоза. Он посчитал, что совхоз все равно потянется на пустырь, который был тогда на месте картофельного поля, к железной дороге, к станции, и дом обязательно окажется в центре усадьбы. Но на совхоз совсем с другой стороны неожиданно начал надвигаться город строящимся огромным заводом, и новые совхозные постройки сразу потянулись к нему, к автобусной остановке, к ровному шоссе и аккуратным молодым скверикам на окраине рабочего поселка, проглотившего деревню Соколовку. Потом пустырь, через который пролегла дорога от совхоза к станции, распахали, засеяли, и уж никто не мог строиться здесь. А дом Сурковых так и остался стоять — одинокий, у самого картофельного поля, упрямо повернувшись лицом к Дайке. И хоть дорога от станции к совхозу проходила в двух шагах от его крыльца, редко-редко появлялись поблизости прохожие. Скорые не останавливались в Дайке вот уже лет десять, только пригородные электрички да еще неторопливые пассажирские заглядывали сюда каждый день. Но все равно мало кто сходил на Дайке — через центральную усадьбу совхоза и через дальнюю, по местным понятиям, лесную Князьевку давно ходил из города по новому шоссе автобус.
Вот почему так редко появлялись прохожие на дороге, пролегшей мимо дома Сурковых. И машины мимо их дома тоже ездили редко. Тишина стояла все ночи за окнами — глубокая, неподвижная, ночная. Но зато в долгие и глухие зимние вечера и ночи никто не мог подобраться к дому бесшумно. Издалека со снежной дороги были слышны даже самые осторожные шаги: скрип-скрип-скрип…
Когда Наташе приходилось оставаться ночью одной (бабушка Дуся иногда заменяла заболевшую няню в круглосуточных яслях на Дайке), скрип этот часто будил ее по ночам. Это бабушка Дуся даже в самые сильные морозы прибегала со станции проверить, все ли в доме спокойно, не потревожил ли кто Наташин сон. Наташа, проснувшись, узнавала ее шаги издали. Бабушка подходила сначала к окну спальни, потом обходила дом кругом, задерживаясь у каждого окна, трогала ставни, потом поднималась на крыльцо, к двери, трогала ее. Потом скрип ее подшитых кожей валенок затихал, а иногда, часа через три, уже под утро, все повторялось снова.
Наташе же именно зимой здесь спокойно и хорошо спалось. За все эти зимы, за несколько десятков вечеров и ночей, проведенных ею в одиночестве в доме у картофельного поля, всего лишь один- единственный раз чужой, страшный человек вечером в сумерках подошел к их дому и постучался в дверь.
Но это было лишь один-единственный раз…
Она прошла мимо Алиного дома, сделав для этого нарочно большой крюк, выйдя к Дайке через посадки и огороды. Дом стоял тихий, с прикрытыми то ли от солнца, то ли от дождя ставнями, и большой замок висел на двери. Значит, Дора Андреевна, Алина тетка, была на работе.
В палисаднике, где они когда-то с Алей качались на качелях, было пусто и тихо. Старенькие, столетние и никому теперь не нужные качели повисли на одной веревке, другая давно оборвалась. А цветы на маленькой квадратной клумбе, огороженной осколками красного кирпича, не зацвели, забила их трава. Такая же трава вымахала почти до пояса у ограды палисадника — как и у ограды забытой могилы Алиной матери… Странно — когда Аля была рядом, забытая эта могила на кладбище у Князьевского леса Наташу не беспокоила.
Теперь же, вспомнив, какую высокую и густую траву они с бабушкой Дусей видели там прошлым летом, когда ходили проведать могилу деда, она вдруг почувствовала странное беспокойство — словно на нее, на Наташу, оставлена та могила. А она вот и туда не ходила и там не полола травы…
«А почему я? — подумала она с недоумением. — Почему именно я должна ее полоть?»
Она постояла у ограды палисадника, убеждая себя в том, что беспокойство это пришло к ней совершенно напрасно, что у Алиной матери на Дайке осталась еще и родная сестра, Дора Андреевна, а Наташа часто ходить на кладбище все равно не может, потому что живет в городе, да и ходить-то туда страшно. Она убеждала себя долго, держась обеими руками за расшатанную ограду палисадника, но так ни в чем себя не убедила, а, наоборот, еще вспомнила вдобавок, как полгода назад, после того, как уехала Аля, ей долго и упорно снился все один и тот же сон: будто бы она ищет и все никак не может найти эту могилу на Князьевском кладбище.
Может быть, оттого все это, что смерть Алиной матери была первой смертью в Наташиной жизни, и ей навсегда по-страшному запомнился тот день — сентябрьский, раскаленный от позднего зноя, когда небо, казалось, так далеко ушло от земли, что и цвета его разобрать было невозможно. Знойный, страшный бесцветный день под раскаленным бесцветным небом. Именно с тех пор она полюбила дожди. Даже холодные, моросящие совсем по-осеннему…
Облака снова набежали на небо, и река по ту сторону железнодорожного полотна стала казаться огромным, еще не распаханным полем, а крутой остров напротив такого же крутого берега притворился суровым гранитным утесом. Когда-то остров этот был одним из холмов, протянувшихся вдоль невысокого тогда еще берега, а на склонах их раскинулась роща и разросся кустарник. Туда, на эти холмы, Аля с Наташей когда-то ходили собирать барбарис. Теперь же, когда ниже по течению построили гидростанцию и река разлилась, холм с барбарисом стал высоким островом, соседний, низенький холм совсем ушел под воду, а следующий, подмытый водой, обрывался таким крутым берегом, что к реке теперь в этом месте трудно было подступиться. Лишь одна крутая тропинка выводила к воде на узкую и короткую полоску лодочного причала. Острые волны размывали высокие песчаные берега острова с барбарисом. Они осыпались, и тяжелый влажный песок на этих крутых обрывистых берегах вырисовывал странные фигуры, похожие на воинов великанов в старинных остроконечных шлемах. Волны бились и бились об остров, песчаные солдаты осыпались, погибали, но назавтра на их месте появлялись новые — как в бою…
Почему барбарис? При чем здесь барбарис?» — иногда думала Наташа и никак не могла понять, почему именно с этими кустами и ягодами барбариса, пронизанными когда-то праздничным, по-волшебному утренним солнцем и оставшимися теперь навсегда на крутом недоступном острове, связано для нее что-то самое дорогое, самое светлое в жизни. И утро над совхозом и над рыжими буграми с боярышником, и розовая дымка над цветущим картофельным полем, и далекий горизонт за рекой в тумане, и бабушкино «не стой на крыльце» под холодным ветром, прилетевшим с реки, — все вобрало в себя то солнце в барбарисе.
