За два дня до голодовки, ничего не подозревавшие менты повели Кронида и Леху на анализ желудочного сока. Кронид получал диету, которую чуть ли не силой раздавал всем. У него была резекция желудка, почти весь он был вырезан, оставалось процентов двадцать. Когда у Кронида взяли сок, Леха увидел, что жидкость в пробирке была черной от крови. Кронид запретил Лехе рассказывать об этом в камере, и я узнал правду только тогда, когда астронома уже забрали от нас.
На другой же день после анализа Кронида сняли с диеты и выдали ему тот же скупой и несъедобный даже для здорового паек, что и всем нам. А на третий день началась голодовка. Это было в конце февраля 1975 года. Кронид, тощий очкарик, был человеком страсти, обаяние которой привлекало к нему сердца. Голодовка длилась долго. Капитан Дмитриев, наш тогдашний инструктор с типичным лицом неандертальца, наглел до последней минуты, пока не приехала комиссия из Московской прокуратуры, нагрянувшая из-за шума по радиостанциям.
Так, он приказал Крониду, лежащему пластом через неделю после начала, – собираться и идти в другую камеру.
– Ножками, ножками потопаете! – злобно куражился неандерталец. – Да еще матрас потащите по лестницам!
В конце концов Кронида унесли в больницу.
На десятый день явились прокуроры. Они удовлетворили часть наших требований. Мне, например, притащили целую пачку писем от брата.
На одиннадцатый день началось принудительное искусственное кормление пыточным зондом, вталкиваемым через пищевод до самого желудка. Он был вдвое толще обычного, чуть не полтора сантиметра в диаметре. «Фельдшер» даже не смазывал его жиром для скольжения. Мы давились им, нас рвало, но ничего не помогало. В течение всей длительной голодовки Мороза, его терзали таким же зондом. Мороз вообще прошел через все круги ада: его бросали к провокаторам, бандитам, сумасшедшим, избивали, грабили, резали ножом, пытались растлить с помощью гомосексуалистов. Никакая фантазия не передаст того, через что прошел этот национальный герой.
– Посидишь с такими, – вообще думать отучишься! – стращал его чекист Обрубов.
Мороз бежал от такого «общества» через карцера, и тут его начал преследовать Рогов.
«Имеет контакт с Богом», – записал психиатр в медкарточке Мороза после того, как тот наотрез отказался говорить что-либо о своих религиозных убеждениях.
На двенадцатый день нашей голодовки Леха взвыл:
– Вы так наелись, а я голодный!
Дело в том, что в наши глотки фельдшеру еще удалось со страшными муками что-то влить, а Леха все изблевал, изрыгнул из себя, не выдержал, и теперь скулил.
– Пиши заявление, – сказал я ему, – что, всвязи с частичным удовлетворением наших требований, ты согласен прекратить голодовку, но не можешь без периода диеты сразу перейти на эту страшную, грубую пищу.
– Я один не согласен! – упирался Леха.
– Чудак, так они скорее удовлетворят (раскол, дескать), а мы напишем за тобой!
Хитрая дипломатия удалась, и впервые в истории тюрьмы зеки после голодовки получили двухнедельную диету. Мы не верили собственным глазам, искали какой-то подвох. Потом были боли в желудке и понятные только роженицам трудности первой оправки после долгого голодания. У нас это называлось: «родить сталактит». Советский Красный крест на наши жалобы о пыточном зонде ответил, что не компетентен вмешиваться. Тогда мы запросили, чей же Красный Крест компетентен вмешиваться не в чилийские, а именно в советские тюремные дела, но ответа не получили. Как-то позднее в «Правде» опровергли «клевету» о тяжелом положении немецких военнопленных. Мы им в голодное военное время по 600 граммов хлеба в день давали! – возмущался советский автор.
Я запросил обозревателя Юрия Жукова, почему в обеспеченное мирное время нас, не воевавших с оружием в руках, а повинных исключительно в инакомыслии, держат на 400 г хлеба в день, что в полтора раза меньше.
Жуков лично ответил: он всего лишь комментатор, которому поручено отвечать только на вопросы о внешней политике.
Я снова написал ему заявление, где, отдавая должное его скромности, все же напомнил Жукову, что он еще и депутат, которому поручено осуществлять всю полноту власти. Этого вполне достаточно для постановки вопроса о четырехсотграммовом пайке через тридцать лет после войны и Нюрнбергского процесса, а теперь и после Хельсинки…
Бедный Юрий Жуков как воды в рот набрал…
50. «УМЕРЕТЬ БЫ!»
Мы получили передышку. Пламенный Кронид куковал где-то в больнице. Но и на расстоянии получалось так, что мы прекратили голодовку практически одновременно. И теперь мы втроем «разлагались», как говорил Леха, блаженствовали, и только с койки Володи Афанасьева время от времени доносилось полунаигранное-полутоскливое:
– Умереть бы!
Володя был маленьким, худощавым, добродушным пареньком с продолговатым лицом, крупным носом и поврежденным веком. Он был большой шутник и искатель истины. История его была такова. Простой парень из русской бедноты, он был призван в армию и служил в стройбате.
Там царила атмосфера всеобщего пьянства и разврата. Шлюхи в казармах не переводились. Их шпарили повзводно, иногда прямо на столе. Раскоряченная баба только щупала голову очередного возлюбленного и, обнаружив свежеостриженного наголо новобранца, прогоняла, отталкивала:
– Салага! Следующий!
Пропустив по тридцать человек, бесплатная проститутка хвасталась:
– А меня солдатики-и-и хо-о-ром!
Отсутствие дисциплины, пьянки и самоволки были повальными. Начальству требовалось как-то запугать разудалых молодцов, прекратить разгул. Тут-то и подвернулся под руку Володя Афанасьев со своим подельником. Оба были уральские и служили на Урале же: случай редчайший. В самоволки ездили к себе домой, в родное село, к маме.
Как-то их, пьяных, изловили во время очередной «отлучки» прямо в поезде. До мамы им суждено было теперь доехать нескоро. Для острастки самовольщиков обвинили в… измене родине и бегстве за границу! Так хотели приструнить остальных, загубить две жизни ради «воспитательного мероприятия».
Всякий имеющий понятие о географии обнаружит, что нет в необъятной империи места более удаленного от границ, чем Урал. Именно туда во время войны эвакуировали заводы и фабрики. Бежать оттуда можно разве что через Северный полюс.
Однако такие мелочи, как география, мало волнуют советское «правосудие». Главное, – так называемый «социальный эффект».
И Володя получил свои десять лет, стал «политическим». Впрочем, вел он себя в лагере неплохо. За участие в сопротивлении был отправлен во Владимир. Еще на этапе столкнулся с Яцишиным, которого знал по тридцать пятому.
Яцишин и в лагере держался необычно, всех сторонился, утверждал, что в его шапку вмонтирован микрофон. На тех, кто пытался его разуверить, смотрел как на врагов и агентов. Впрочем, бывали случаи и похуже: один утверждал, что мордовские леса вокруг лагеря – это не леса, а картонная декорация, что на самом деле лагерь в центре Москвы, что он единственный действительный зек в нем, а все остальные – подосланные к нему чекисты.
Вместо лечения Яцишина снова и снова бросали в карцер. Это усугубляло его состояние. Психически больного, несмотря на проведенную экспертизу, судили и приговорили к Владимиру.
На этапах Яцишин спрашивал у Володи, не могут ли чекисты установить телескоп в… лампочке. Володя, как мог, постарался его успокоить. Но во Владимире коридоры и пространство между корпусами
