сходству описываемых симптомов с тем, что мне довелось испытать самому осенью 1972 года во внутренней тюрьме концлагеря № 36.
В камере нас было трое: я, Березин и Григорьев. Нас постоянно смущали выдаваемые на обед щи: было в них что-то не то – неприятный привкус, обесцвеченность. Капуста была какая-то склизкая, разъеденная чем-то химическим. Все трое одновременно стали наблюдать за собой одни и те же симптомы, описанные Приходько. В конце концов решились сказать об этом друг другу, поразились тождественности и поняли, что в щи нам что-то подсыпают. Я уже до этого, несмотря на голод, перестал их есть – не мог. Мы подняли шум, сообщили в лагерь. Большевики перепугались, наши жалобы никуда не отправили, щи мигом заменили чем-то съедобным. По их панической реакции было ясно, что рыльце в пушку. Если бы их дело увенчалось успехом, я мог бы появиться в зоне с бессмысленной физиономией, и даже друзья ничего бы не заподозрили: в камере, мол, тихо помешался.
Здоровый однажды был вызван в кабинет внутренней тюрьмы 36-го лагеря для обследования. Вошел лекарь Петров (как позже выяснилось, резидент КГБ) и вдруг взгляд его упал на тумбочку, где стоял стакан с розоватой жидкостью. «Почему здесь стакан?!» – с истерической нервозностью вскрикнул Петров. Два особо доверенных мента – прапорщики Махнутин и Ротенко – совсем растерялись. Петров бросился к стакану, заслоняя его своим телом, и вынес из кабинета… Здоровый понял, что это и есть подливаемый в пищу раствор.
Официальное требование Валентина Мороза во время его длительной владимирской голодовки состояло в том, что нам не место в этой тюрьме. Он требовал отправить его в лагерь. Мороз не мог официально поднять вопрос о психоциде, иначе его бы немедленно отправили в психбольницу. Тюремный психиатр Рогов и так все время копал под него. Но нам Мороз сообщил, что отказался от тюремной пищи в первую очередь из-за подсыпаемых средств, направленных на разрушение психики.
– Я бы пырнул тебе кое-что в вену, чтобы вывести из этого состояния, – сердобольно говорил Рогов. Мороз предпочел голодовку. Он сидел один, с огромным трудом избавившись от общества полуненормальных полузавербованных уголовников, способных на все. Но именно одиночное заключение облегчало психоцид через пищу.
Владимир Балахонов, дипломат-невозвращенец, под следствием в психбольницах испытал на себе все ужасы психоцида. Еще долгое время в лагере он боялся что-либо есть.
Иосиф Бирнбаум, сионист, в начале 1975 года был вызван для допроса в Черновицкое КГБ, где его напоили кефиром… После этого Иосифа нашли на улице. Он был в эпилепсии. Никогда ничего подобного за ним не наблюдалось. Долго не мог оправиться. Ныне живет в Израиле.
Владимир Красняк стал объектом тюремных экспериментов. Его объявили невменяемым. Гена Бутов (сын нашей Эльзы Кох) бил связанного Красняка деревянным молотком по пяткам, требуя его согласия на очередные инъекции. От одних уколов Красняк впадал в прострацию, от других – лез на стены и грыз решетки.
55. ЧИСТОПОЛЬСКИЙ ЦЕНТРАЛ 0—0
Иногда поражаешься, как многие не замечают вопиющих противоречий советской пропаганды. На Западе – сплошные бедствия, безработица, а в Советском Союзе – процветание и… нехватка рабочей силы. Так почему бы не помочь «братьям по классу», не пригласить их куда-нибудь на строительство БАМа? И государству польза, и западные безработные наглядно убедятся в преимуществах социализма! Но в том-то и дело, что после этих реальных, а не газетных «преимуществ» гастарбайтеры вернутся на Запад такими антикоммунистами, каких там давно не видывали. И Кремль при всей своей демагогии прекрасно это понимает.
Московская империя – царство такой невероятной патологии, что это просто в голову не может уложиться нормальному западному человеку. Как рассказать людям благополучного мира про реальность, подобную бреду? И Москва довольно удачно прикрывает невероятную правду неправдоподобно наглой ложью.
Даже нашествие саранчи на Центральную Европу далеко не всем открыло глаза. Мне достаточно много рассказывали о том, что творили «освободители» на берегу Эльбы. Не знаю, остался ли там хоть один неограбленный и хоть одна неизнасилованная. Был случай, что даже дочь видного немецкого коммуниста была схвачена в собственном садике и изнасилована танковым экипажем. Захваченные города отдавались на поток и разграбление. Целые эшелоны награбленного добра официально вывозились на Восток. В гардеробах бывших фронтовиков до сих пор висят немецкие тряпки, а на советских заводах все еще встречаются выносливые старые немецкие станки.
Участники пира победителей рассказывали, что затерроризированные немки, едва услышав русскую речь, уже предупредительно начинали раздеваться, даже если пришедший солдат имел в виду совсем другое.
Особенно гордились те, кому досталась волнующая миссия «освобождать» какой-нибудь женский монастырь. Уж они торопились избавить монахинь от всех предрассудков. Одного нынешнего зека- уголовника монахини за это чуть было не кастрировали. Но даже после всего находились на Западе коммунисты-фанатики, желающие переселиться в советский рай. Одного из них – француза – Буковский повстречал в психушке. Тот, видите ли, с первой же получки громко заговорил о забастовке… В психушке он бодро выпрашивал добавку:
– Каша, каша! Люблю каша!
О другом мне рассказывали литовцы. Тот, получив зарплату, пошел по магазинам. Весь день он записывал цены и делал в блокноте какие-то подсчеты. Потом вернулся домой и втихомолку повесился.
Таких историй масса, и потому лучшее средство излечиться от коммунистической идеологии – попробовать эту жизнь на правах советского гражданина, а не почетного гостя. Прежде, чем предлагать свое блюдо другим, повар обязан продегустировать его сам.
Отчаявшиеся, гибнущие мотыльки с Запада откушали только самый легкий хлеб «общего режима». Они не прошли через более глубокие круги ада. Никто не знает, где его последний круг, но рассказ зека- уголовника по имени Рахман проливает слабый свет на краешек этой бездны.
Дело было в первой половине пятидесятых годов. Рахман сидел в Казанской тюрьме, затем – в уголовных лагерях. Переполненные камеры, ужасные условия, слухи и ожидания. Потом – страшная лагерная эксплуатация, отсутствие медицинской помощи, произвол и зверства режима. Но ужаснее всего был голод. Рахман начал заводить с надежными ребятами разговоры о забастовке. И она вскоре вспыхнула – на удивление дружно. Менты растерялись. Приехал прокурор. В столовой появилась нормальная пища. Многих взяли в санчасть. Казалось, полная победа. Потом вдруг вырвали на этап всех активистов.
– Куда нас? Наверное, на суд? – недоумевали они.
Воронок повез их на какой-то аэродром. Зеков погрузили в самолет. Это еще что? Никто ничего не понимал. Под крылом проплывали пустынные районы Татарии.
Самолет пошел на посадку. Какая-то Богом забытая посадочная площадка. Опять воронок, все в наручниках. Остановка. Лязг железа. Воронок куда-то въезжает. Судя по эху, закрытое помещение. Опять лязг; акустика, как в каком-то гараже. Рахмана выводят. Действительно, странное закрытое помещение. Подводят к люку в полу. На нем белой краской «0—0». (Обсуждая рассказ в своей камере, мы сделали вывод, что «0—0» – это в советских условных обозначениях переводится как «совершенно секретно».) Люк, обитый мягким материалом, беззвучно открывается. Менты в синих халатах и мягких туфлях ведут его вниз по лестнице. Коридор, искусственное освещение. По обе стороны – ряды закрытых люков с теми же таинственными двумя нулями. Все абсолютно беззвучно. Куда дальше? Опять люк в полу. Опять лестница. Еще один этаж вниз. Точно такой же коридор, такие же беззвучно расхаживающие фигуры в синих халатах и мягких туфлях. Еще один этаж – опять вниз. Сколько этих одинаковых безликих подземных этажей? Как глубоко он уже под землей? Наконец, перед ним беззвучно открывается один из стенных люков очередного коридора. Он входит. Люк беззвучно захлопывается за его спиной. Узкая камера, длиной чуть больше человеческого роста. Посредине – узкий невысокий выступ, крытый деревом. Лежанка, значит. Сбоку –
