ветра, я лезу дальше и слышу, как срываются вниз камни. Между кустами молочая и пальмами вакоа мелькают и прячутся коричневые тени. Это дикие козы, может быть сбежавшие из стада манафов.
Наконец я добираюсь до башни. Она стоит на вершине утеса, нависая над долиной. Как же я не заметил ее сразу, когда пришел сюда? Полуразрушенная башня сложена из больших кусков базальта, скрепленных между собой известковым раствором. С одной стороны видны остатки двери или бойницы. Я вхожу внутрь развалин и сажусь на корточки, чтобы спрятаться от ветра. Через отверстие в стене виднеется море. В сумеречном свете оно предстает бескрайним, неистово синим; подернутый серой дымкой горизонт сливается с небом.
Отсюда, с вершины утеса, открывается огромное пространство, от рейда Порт-Матюрена до восточной оконечности острова. И я понимаю, что эта наспех построенная башня возведена здесь для того, чтобы наблюдать за морем и высматривать приближающегося врага. Кто же соорудил этот наблюдательный пункт? Явно не британское Адмиралтейство: владея морским путем в Индию, оно могло не бояться опасности с моря. Впрочем, ни английские военно-морские силы, ни флот его величества короля Франции не стали бы строить столь непрочное сооружение, и в таком пустынном месте. Рассказывая о своем путешествии, предпринятом ради возможности наблюдать транзит Венеры в 1761 году, Пенгре об этом строении не упоминает. Зато я помню описание первого английского лагеря, разбитого в 1810 году на мысе Венеры, на месте будущей обсерватории, именно там, где я сейчас нахожусь. В «Маврикийском альманахе», который я читал в библиотеке Карнеги, говорилось о небольшой «батарее», построенной в ущелье для наблюдения за морем. Тьма сгущается, тем временем мой мозг лихорадочно работает, как бывает в полузабытьи, которое предшествует сну. Я читаю вслух наизусть фразы из читаного-перечитаного письма Нажеона де Лестана, написанного размашистым наклонным почерком на изодранном клочке бумаги:
Ночная мгла постепенно накрывает долину, я сижу на развалинах Командорской Вышки. Я не чувствую больше ни усталости, ни холодного ветра, ни одиночества. Только что мне открылся первый знак Неизвестного Корсара.
* * *
После обнаружения Командорской Вышки я в течение нескольких дней лихорадочно обследовал дно долины, пребывая в состоянии близком к помешательству. Хотя воспоминания путаются и ускользают, как сон, эти дни, проведенные под раскаленным апрельским солнцем, в период больших циклонов, запомнились мне как вертикальное падение в бездонную пропасть. Еще запомнилось жжение в груди — словно вдохнул горячего воздуха — от непомерного груза страданий. От темна до темна я следую за кочующим в небе солнцем от одиноких холмов на востоке к горам, возвышающимся в центре острова. Я передвигаюсь как солнце — дугообразно, взвалив на плечо кирку, измеряя теодолитом неровности почвы, остающиеся моими единственными ориентирами. Медленно описывают круг, удлиняются тени деревьев. Солнце жжет через одежду, это жжение не проходит и ночами, мешаясь с исходящим от земли холодом, не дает мне уснуть. В иные вечера я так устаю от ходьбы, что ложусь там, где застает меня ночь, меж двух вулканических глыб, и сплю до утра, пока не пробуждаюсь от голода и жажды.
Однажды я просыпаюсь среди ночи в центре долины, почувствовав на себе дыхание моря. Лицо мое еще горит от солнца, в глазах сверкает ослепительное пятно. Стоит безлунная ночь — «ночь черной луны», как говорил когда-то отец. Небо полно звезд, и я гляжу на них и не могу наглядеться, отдавшись во власть этому безумию. И в голос разговариваю сам с собой. «А вот и рисунок. Вон он. Я вижу его, — громко говорю я. — Карта Неизвестного Корсара — не что иное, как Южный Крест и его „свита“ — Ночные Красавицы». Я вижу, как на гигантском пространстве долины сверкают вулканические камни — будто звезды, зажженные в пыльной мгле. Широко раскрыв глаза, я иду к ним и чувствую на лице жар от их сияния. Жажда, голод, одиночество вихрем вьются внутри. Я слышу чей-то голос и узнаю отцовские интонации. Это немного меня успокаивает, но тут я понимаю, что говорю я сам, и меня пробирает дрожь. Чтобы не упасть, я сажусь прямо на землю рядом с большим тамариндом, в тени которого укрываюсь днем. Дрожь волнами пробегает по телу, я чувствую, как холод — холод земли и окружающего пространства — пронизывает меня насквозь.
Сколько времени пробыл я тут? Открыв глаза, я вижу над собой листву тамаринда и проглядывающие сквозь нее солнечные глазк
Вода течет мне в рот, на распухший язык. Каждый глоток причиняет боль.
Мальчик отходит куда-то, потом снова возвращается с тряпкой, намоченной в речной воде. Я пью еще. Каждая капля пробуждает мое тело, пробуждает боль, но мне хорошо.
Девушка говорит что-то мальчику по-креольски, я едва понимаю ее. И вот я остаюсь с ней один на один. Я силюсь приподняться, и она помогает мне сесть. Мне хотелось бы заговорить с ней, но я с трудом ворочаю языком. Солнце стоит уже высоко в небе, в долине становится жарко. Вне тени старого тамаринда, ослепительный пейзаж выглядит угрожающе. При мысли, что мне предстоит выйти из тени и пересечь это залитое светом пространство, к горлу подкатывает тошнота.
Возвращается мальчик. Он несет в руке перечную лепешку и подает ее таким церемонным жестом, что мне становится смешно. Я медленно жую лепешку, жгучий перец благотворно действует на мой больной рот. Я разламываю остаток лепешки надвое и протягиваю девушке и мальчику. Но они отказываются.
«Где вы живете?»
Я сказал это не по-креольски, но девушка вроде бы поняла. Она показывает на высокие горы в глубине долины. И, кажется, говорит: «Там, наверху».
Это настоящая манафская девушка, молчаливая, осторожная. Когда я сел и заговорил, она сразу отстранилась, готовая в любую секунду убежать. Мальчик тоже отошел подальше, поглядывает на меня украдкой.
Вдруг они уходят. Я хочу окликнуть их, задержать. Они — первые человеческие существа, которых я вижу за последние несколько месяцев. Но зачем их звать? Они уходят неторопливо, не оборачиваясь — прыгают с камня на камень и исчезают в чаще. Через какое-то мгновенье я вижу, как они уже взбираются по склону западного холма — словно козы. И исчезают в глубине долины. Они спасли меня.
До вечера я лежу, почти не шевелясь, в тени тамаринда. Большие черные муравьи в неутомимой и бесплодной суете бегают по корням. К концу дня в небе раздаются крики пролетающих над Английской лощиной морских птиц. В воздухе пляшут москиты. Осторожно, по-стариковски, я бреду через долину обратно к своему лагерю. Завтра я отправлюсь в Порт-Матюрен и буду там дожидаться отплытия первого попавшегося корабля. Может, это будет «Зета»?
