— Ха-ха, — отозвался робосел.
— Это смех? — спросил Фома.
— Мне хотелось показать что я оценил юмор и двусмысленность в твоей последней реплике.
— Двусмысленность?
— Ну да. Я тоже заметил прислугу в таверне. По человеческим меркам она весьма привлекательна и возможно тебе действительно повезет.
— Послушай-ка. Ты прекрасно понимаешь, что я не имел в виду ничего такого. Ты знаешь, что я… — Фома прикусил язык, не решившись произнести «священник» вслух.
— Вот именно и тебе хорошо известно что вопрос о целибате священнослужителя это скорее дисциплинарное положение нежели требование доктрины. Священники других церквей например византийской и англиканской освобождены от обета безбрачия хотя они и подчиняются твоему папе. Да и в истории римско-католической церкви были периоды когда этот обет не воспринимался всерьез даже священниками самого высокого ранга. Ты устал тебе требуется отдохновение как для тела так и для души тебе нужно тепло уют нужен. Разве не сказано в Притчах Соломоновых: «…груди ее да упоявают тебя во всякое время, любовью ее услаждайся постоянно».
— Черт бы тебя побрал! — неожиданно для себя воскликнул Фома. — Немедленно прекрати, а то ты еще доберешься до Песни Песней Соломона. А это, как по крайней мере меня учили в семинарии, чистая аллегория любви Христа к своей церкви.
— Видишь как нестоек как по-человечески слаб ты, — сказал робосел. — Я всего лишь робот заставил тебя изречь богохульство.
— Distinguo [~Различай (лат.).~]. Я сказал «черт», а это вовсе не значит, что я помянул имя моего Господа всуе, — самодовольно парировал Фома и прошел в таверну. Впрочем, удовлетворение от победы в словесной перепалке быстро прошло, уступив место удивлению: сколько же различной информации заложили в это механическое чудо!
Однако то, что произошло позже вечером, Фоме так и не удалось восстановить в памяти с абсолютной ясностью.
Без сомнения, он выпил грубого местного вина лишь потому, что испытывал раздражение. И без сомнения, оно подействовало на него так быстро и таким неожиданным образом, потому что он все еще не оправился от усталости.
Дальше в памяти остались лишь отдельные фрагменты воспоминаний. Например, о том, как он опрокинул бокал с вином на себя, а потом подумал: «Как хорошо, что церковные одеяния запрещены! Никто не узнает о позоре, постигшем священнослужителя». Или о том, как он сначала вслушивался в довольно фривольный текст «Скафандра на двоих», а затем, перекрыв пение своим зычным голосом, принялся декламировать отрывки из Песни Песней на латыни.
Один такой фрагмент воспоминаний так и остался для него загадкой. Было ли это в действительности, или ему пригрезилось, но он почему-то помнил аромат мягких губ и волнующую податливость марсианско- американской плоти в его руке. При всем своем желании Фома не мог сказать с уверенностью, помнит ли он реальные события или вызванную Астартой и одурманившую его фантазию.
Точно так же Фома не помнил, какой из его тайных знаков, адресованных посетителям таверны, был выполнен столь открыто и неуклюже, что кто-то вдруг радостно заорал: «Боже, и здесь эти проклятые христианские собаки!» Он еще подумал тогда с удивлением, что даже люди, менее всего склонные верить в Бога, выражают свои резкие чувства, обращаясь ко Всевышнему… А потом началась пытка.
Фома не помнил, касались ли его губ мягкие губы, но насчет кулаков никаких сомнений у него не было. Он не помнил, в самом ли деле его пальцы ласкали женскую грудь, но то, что по ним топтались каблуками, память сохранила отлично. Он хорошо запомнил лицо громко смеющегося человека, который ударил его стулом и сломал ему два ребра. Или другое лицо, залитое вином из занесенной над головой бутылки, а потом отсветы свечей на самой бутылке, когда ее с размаху опустили ему на голову…
После этого Фома помнил только канаву, утро и холод. Холод особенно давал себя знать, потому что с него содрали всю одежду, а кое-где ободрали и кожу. Он не мог даже пошевельнуться — просто лежал и смотрел.
Смотрел и видел, как они проходят мимо. Те, с кем он разговаривал днем раньше, вполне дружелюбные несколько часов назад жители деревушки.
Замечая его взгляд, они тут же отворачивались. Прошла мимо и женщина из таверны — та даже не посмотрела в его сторону: она и так знала, что он в канаве.
Робосел куда-то запропастился. Фома пытался призвать его мысленно, надеясь на пси-фактор, но безрезультатно.
Потом на дороге появился человек, которого Фома прежде не видел. Этот ощупывал пальцами длинный ряд пуговиц на пальто — одна большая и десять маленьких — и беззвучно шевелил губами.
Человек посмотрел в сторону канавы, потом замер, огляделся. В этот момент где-то совсем недалеко раздался взрыв смеха, и христианин торопливо пошел дальше, набожно перебирая четки.
Фома закрыл глаза.
Открыл он их уже в маленькой чистой комнате. Взгляд его скользнул по грубым деревянным стенам, перебрался на укрывающие его грубые, но чистые и теплые одеяла, потом наткнулся на улыбающееся худое темное лицо склонившегося над ним человека.
— Уже лучше? — спросил тот низким голосом. — Я знаю, вы хотите спросить: «Где я?» — и думаете, что вопрос прозвучит глупо. Однако вы на постоялом дворе. Это единственная хорошая комната.
— Я не могу позволить себе такую… — начал было Фома, но вспомнил, что теперь он не может позволить себе вообще ничего: когда его раздели, с одеждой исчезли и те несколько кредитов, что хранились у него на самый крайний случай.
— Не беспокойтесь. Пока плачу я, — произнес человек. Может быть, вы хотите подкрепиться?
— Если только немного соленой рыбы… — ответил Фома и спустя минуту заснул.
Когда он очнулся в следующий раз, у постели стояла чашка горячего кофе. Настоящего, как он тут же обнаружил. И снова послышался рядом низкий голос:
— Сандвичи. Сегодня в таверне больше ничего нет.
Только уминая второй сандвич, Фома заметил, что это копченый болотный кабанчик, одно из его любимых мясных блюд. Он доел второй сандвич уже не так торопливо и потянулся за третьим, когда незнакомец с темным лицом сказал:
— Может быть, пока хватит. Остальные — позже.
Фома указал рукой на тарелку.
— А вы не присоединитесь?
— Нет, спасибо. Они все с мясом кабанчика.
В голове у Фомы, перегоняя друг друга, понеслись путаные мысли. Венерианский болотный кабанчик — животное, кажется, жвачное… И копыта у него нераздвоенные. Он попытался вспомнить то, что ему было когда-то известно о Моисеевых диетических законах… Кажется, это в Левите…
— Трефное, — произнес человек, словно откликаясь на его мысли.
— Прошу прощения?
— Не кошерное.
Фома сдвинул брови.
— Вы признаете передо мной, что вы правоверный иудей? Откуда вы знаете, что мне можно верить? Вдруг я контролер лояльности?
— О, я доверяю вам. Когда я принес вас сюда, вы были очень больны. Прислугу я отослал, потому что не хотел… Они могли услышать, как вы бредите… святой отец.
— Я… — произнес Фома, борясь с собой, — я не заслуживаю вашей помощи. Я был пьян и опозорил себя и свою церковь. А лежа в канаве, я даже не подумал о том, что нужно молиться. Все свои надежды я возложил — помоги мне Бог — на усиленный пси-фактор робосла.
— Но Бог помог вам, — напомнил иудей. — Вернее, позволил мне оказать помощь.
— А они все прошли мимо… — простонал Фома. — Даже тот, что перебирал четки. Он тоже прошел мимо. А затем появились вы… Добрый самаритянин.
— Поверьте, — сказал иудей, криво улыбаясь, — на самаритянина я похожу меньше всего. Однако
