Одной из главных особенностей стихов Давида Самойлова является присутствие воздуха в его стихах, ощущение удивительной музыкальной гармонии их звучания. Секрет этого остается непонятным. Эта прозрачная пушкинская гармония не 'поверяется алгеброй'. При всем очевидном несходстве эпох, лексики, судеб и характера поэтических талантов, как это некоторым ни покажется странным, звонкие самойловские стихи более всего сродни пушкинским. Их сближает, помимо прочего, их легкость и кажущаяся острота. Не менее важным параметром, связывающим напрямую поэзию Самойлова с пушкинской, можно считать то постоянное ощущение улыбки, которое присутствует у Самойлова даже в самых серьезных стихах - явление вообще достаточно редкое и потому особенно ценное в русской поэзии: 'Все это ясно видел Дибич, но в успел из дома выбечь', или: 'По ночам бродил в своей мурмолке, замерзал и бормотал, - нет, сволочи! Пусть пылится лучше не отдам'. Не говоря уж о таких его поэмах как 'Дон-Жуан' Юлий Кломпус'. Помню, как после первого прочтения озорной поэмы 'Юлий Кломпус', в Москве, куда он привез ее из Пярну, сказал мне: 'Сам не знаю, как она у меня выскочила. Время самое неподходящее. Понимаешь, Петя болеет, Галя - черная денег нет, а из меня, как назло, прет эта поэма- Ну что ты будешь делать!'. Может быть, именно поэтому всю жизнь ему оставались ближе других светлые, несмотря ни на что, образы гениального Шуберта и Моцарта: 'Шуберт Франц не сочиняет; как поется, так поет'. Или: 'Но зато - концерт для скрипки и альта!'. Точная поэтическая натура Давида Самойлова была прямым продолжением его могучего жизнелюбия, побеждающего болезни. Помню, как-то в Пярну его вместе с нами пригласили в 'генеральскую' финскую баню, стоявшую на берегу реки. Войдя в роскошный устланный оленьими шкурами и увешанный рогами и светильниками предбанник, мы обнаружили посреди него огромный стол, уставленный до отказа разнообразными бутылками и закусками. Все, покосившись на стол, прошли дальше в раздевалку, а Дезик сел и сказал: 'Я, вообще-то, баню не люблю. Я бы лучше сейчас отдохнул и чего-нибудь выпил'.
Что же касается политизированной декларативной эстрадной поэзии, ставшей столь модной в начале шестидесятых и снова набирающей силу в наши дни, то Самойлов ее откровенно не любил, не считая ее явлением поэтического ряда. С горечью говорил он мне при последней встрече в Москве, у него дома на Астраханском, о мутной волне политизированной поэзии, которая поднимается сейчас, о конъюнктурных однодневках, звучащих с эстрад, о том, что действительная поэзия становится не нужна в наш публицистический период, жадный до сенсаций и разоблачений. При всем при том поэт Самойлов всегда был подлинно русским поэтом с государственным сознанием того ушедшего поколения, которое кровью своей на полях самой кровавой войны в истории человечества заплатило за право на это сознание.
Иногда, хотя на мой взгляд и несправедливо, его обвиняли даже в 'имперском' восприятии событий. Так, однажды наш общий знакомый, прозаик Марк Харитонов послал ему прочесть рукопись своего большого романа об Иване Грозном. Самойлов написал автору длинное письмо, где, положительно отзываясь о романе в целом, упрекал в то же время автора в 'неправильной исторической концепции при освещении событий. Так татарский историк навряд ли мог бы правильно осветить Куликовскую битву'. Сам Самойлов вполне унаследовал моральную традицию ведущих российских писателей от Достоевского до Толстого искать в себе, а не в окружающих, причины общественных неурядиц. В последнюю встречу мы с ним из-за этого даже поспорили, так как он вдруг начал говорить об исторической вине евреев перед русским народом: 'Не надо было евреям лезть в первое советское правительство и чека'.
Во всем остальном же, впрочем, он был совершенно русским, а не 'русскоязычным', как его стараются представить идеологи литературной 'черной сотни', писателем. Неслучаен в связи с этим его живой интерес к российской истории. Исторические стихи и стихотворные драмы Давида Самойлова - тема отдельного исследования. Во всех своих исторических произведениях он концептуален. Это не красочные иллюстрации к минувшим событиям былого, а как бы опрокидывание их в проблемы сегодняшнего дня. Наиболее яркий пример этого
- поражающая своим лаконичным изяществом поэма 'Струфиан', в которой императора Александра Первого похищают из Таганрога инопланетяне. Фантастический современный фон, возникший в поэме на основе рассказов и лекций одноклассника Дезика, известного 'тарелочника' Феликса Юрьевича Зигеля, совсем не случаен. Он подчеркивает актуальность проблем государственного переустройства бунтующей многонациональной империи. И в челобитной, подаваемой Государю Федором Кузьминым, легко угадывается современная программа сторонников 'Патриотической России':
В стихотворной драме 'Меншиков' тупая махина государства ломает все нормальные человеческие чувства и, прежде всего, любовь Сапеги и Марии Меншиковой. Историческая поэма 'Сон о Ганнибале', посвященная, казалось бы, семейной драме знаменитого предка Пушкина, на самом деле посвящена сложным, всегда актуальным проблемам любви и взаимного понимания близких людей. 'Он заплатил за нелюбовь Натальи' - это уже о Пушкине и о всех нас. Поэмы Самойлова, как правило, коротки. Для них характерно стремительное развитие сюжетов и характеров героев. Композиция - редкий дар. Давид Самойлов владел им в совершенстве, что еще раз обличает в нем мастера. Он, кстати, сознавал это и не без гордости говаривал: 'Ну уж сюжетом-то я владею'. Поразительна художественная ткань этих поэм, где реплики героев органично сплетаются в строке с описанием происходящего а сцене: 'Дон-Жуан, Чума! Холера! Треск, гитара-мандолина! Каталина! Каталина! (Входит.) Что вам, кабальеро?'. Предельно точны изображения: 'Доныне эту вязку я помню под рукой и грустную завязку с искательницей той'. Что же касается истории, то и в no- tax, и в емких исторических стихах ('Смерть Ивана', 'Конец Пугачева') автора привлекали прежде всего нравственные проблемы, связанные с поступками героев, соотношение государственной необходимости и христианских заповедей. Все беды 'Смутного времени' на Москве происходят 'потому, что маленьких убивать нельзя. Показателен в этом отношении и диалог Ивана Грозного с обреченным на мучительную смерть холопом:
