Закончив разговор о Брауне, Владимир Николаевич, который, очевидно, был главным чином, сказал, мельком глянув на меня: 'Вы должны помочь нашим органам узнать как можно больше о той среде литераторов и научных работников, в которой вы живете и работаете. Поэтому в условленное время и в условленных местах вы будете впредь рассказывать мне и другим нашим сотрудникам обо всех разговорах, свидетелем которых вы окажетесь. Нас интересует конкретно - кто и что сказал, понятно?'
Ужас охватил меня. Я понял, наконец, что меня попросту вербуют в стукачи. 'Но почему же именно я? У меня много своей работы, я не могу', - робко промямлил я 'Партия учит нас опираться в получении информации только на достойных, заслуживающих доверия людей, - сурово отрезал Владимир Николаевич. - Вы что же, себя таковым не считаете? Значит, у вас есть что скрывать? И потом, что значит 'не могу'? Вы что же, отказываетесь помогать нашим славным органам в борьбе против шпионажа и идеологических диверсий?'
'Да нет, что вы! - испугался я. - Если бы я узнал о каком-то шпионском замысле или диверсии, я сам бы немедленно пришел к вам, я счел бы своим гражданским долгом…'
'Вот и считайте своим гражданским долгом и приходите к нам, - усмехнулся моим детским трепыханиям Владимир Николаевич. - И потом, почему обязательно надо сообщать о- людях только плохое? Можно ведь и хорошее - нас интересует все!'
'Нет, нет, я не могу, я не справлюсь', - трясущимися губами лепетал я. 'Превосходно справитесь, - подхватил 'Сергеев', - значит так, вот вам мой телефон, через пару дней позвоните. Если сами не позвоните, я вам позвоню'. И не слушая больше моего трусливого отнекивания, они покинули меня.
Я остался сидеть на садовой скамейке. Вокруг меня с веселыми криками бегали дети. Неподалеку раздавались звуки оркестра. На солнечных вечерних дорожках ярко вспыхивали первые осенние кленовые листья. Я же сидел убитый. Жизнь кончилась. Не ранее, чем минут через двадцать я справился с внезапным сердцебиением и уныло поплелся домой. Несколько ночей подряд я не мог уснуть, а забывшись беспокойной дремотой, просыпался от страшных видений. То мне снилось, что я стал осведомителем, а все вокруг смотрят на меня с презрением и показывают пальцем. То, наоборот, за мной приезжал 'воронок', и три дюжих охранника волокли меня по каменному полу, ударяя лицом о ступеньки. Сергееву я звонить не стал. Примерно через неделю он позвонил сам и елейным голосом передал привет от Владимира Николаевича. Еще через два дня он позвонил снова и осведомился, не пора ли нам встретиться.
'Нет, - дрожащим голосом сказал я ему, - если вы в чем-то обвиняете меня, то арестуйте, а так мы больше встречаться не будем'. 'Ну что вы, Александр Моисеевич, - рассмеялся он в трубку. - За что же вас арестовывать? А вот если вы все-таки не хотите с нами встречаться больше, то пеняйте потом на себя'. Через неделю он звонил еще и спрашивал, что передать Владимиру Николаевичу. Я снова отказался встретиться. 'Дело ваше, - спокойно сказал Сергеев, - но мы с вами еще встретимся'. На этом звонки прекратились, но я еще примерно полгода шарахался от телефонной трубки.
Самое удивительное, что спустя несколько дней после нашей последней встречи из моей головы начисто выветрилась память о внешнем облике и Сергеева, и Владимира Николаевича: как они ^выглядели, во что были одеты. Хотя во время самой этой встречи Мне казалось, что я их запомню навсегда. Обтекаемость их внешности, полное отсутствие каких-то особых примет, за что бы зацепиться глазу, по прошествии времени стали внушать мысль как бы о некоей нереальности этого события или принадлежности их к потустороннему миру. И еще одно - разговаривая со мной, они почти никогда не смотрели в глаза, всегда куда-то в сторону. Может
быть, именно поэтому и лица их мне совершенно не запомнились. Память же об этой истории осталась как дурной сон на всю жизнь. Помню, когда я прочитал рассказ Фазиля Искандера, в котором от лица героя излагалось, как его вербовали в стукачи, меня поразило удивительное сходство с моей собственной историей. Видимо, стереотипы вербовки, рекомендованные в этом ведомстве, были примерно одинаковыми…
Визу в загранрейсы в 1971 году мне все-таки закрыли и снова открыли только после переезда в Москву, спустя три года. Формально причину лишения визы в отделе кадров объясняли недавним разводом. Приятель же мой, попавший как-то в компанию с подвыпившими гебешниками, 'курировавшими' наш институт, на вопрос обо мне в ответ услышал: 'За ним много чего есть'. Так что встречи с 'Владимиром Николаевичем' все же были вполне реальными и имели вполне реальные результаты.
Нельзя не вспомнить, кстати, что Игорь Белоусов в это время, еще до моего перехода в его институт, приложил поистине героические усилия, чтобы помочь мне получить отобранную визу и взять с собой в рейс 'Дмитрия Менделеева' к берегам далекой Океании. С его подачи директор института Монин написал специальное письмо в выездную комиссию Ленинградского обкома партии, на которое высокая комиссия даже не сочла нужным ответить. Игорь, однако, на этом не успокоился и отправился к всемогущему Ивану Дмитриевичу Папанину, всемирно прославленному полярнику, дважды Герою Советского Союза, доктору географических наук и прочая, и прочая, и прочая, руководившему тогда Отделом морских экспедиционных исследований Академии наук. Папанин был многолетним другом отца Игоря, известного полярного капитана Михаила Прокопьевича Белоусова, командовавшего в тридцатые годы ледоколом 'Иосиф Сталин'. Пробившись к Папанину на прием, Игорь подробно живописал все мои достоинства, рассказал историю с неудачей монинского письма и попросил Ивана Дмитриевича позвонить по 'вертушке' в Ленинград и договориться с обкомом.
Надо отдать должное Ивану Дмитриевичу Папанину. Несмотря на свою наигранную за многие годы простоватость и нарочитый 'матросский матерок' (хотя в молодости на флоте он в основном не плавал, а работал в чека), человек он был в высшей степени умный и непростой, величайший политик и дипломат. За дела, заведомо безнадежные, не брался никогда. Поэтому, дав Игорю полностью выговориться, он широко улыбнулся, топорща маленькую щеточку седых усов над верхней губой, и заявил: 'Игорь, я отца твоего любил и тебя люблю. Пошел на…' 'Да нет, вы не поняли', - продолжал горячиться Игорь. 'Ты что, плохо меня слышишь? - удивился Иван Дмитриевич, - так я тебе еще раз повторяю: я отца твоего покойника любил и тебя люблю. Пошел на…' И Игорь пошел, куда его послали, а 'Дмитрий Менделеев' пошел в свой шестой рейс без меня.
Немало стараний приложил по возвращении в Москву Игорь и к тому, чтобы подружить меня со своей 'бандой'. С самого начала он чуть не испортил все дело, так как пытался с восторженными комментариями напевать своим язвительным друзьям Смилге и Крейндлину мои песни, не имея ни голоса, ни слуха. Как они сами признавались позднее, песни эти вызвали у них откровенное отвращение. Судьбе же было угодно, чтобы мы по-настоящему познакомились уже у Игорева гроба.
Игорь Михайлович Белоусов, моряк и ученый, фантазер и мечтатель, сибарит и добряк, любивший вкусную еду и шахматы, но более всего на свете - своих друзей, один из немногих на Земле людей, умевший по-детски радоваться их успехам, умер от разрыва сердца в больнице у своего друга Юлия Крейндлина, у него на руках, в возрасте сорока двух лет, всего за две недели до начала организованной им Полярной экспедиции в Ледовитый океан на перегонных судах, куда мы все с ним вместе собирались. Последнее время он усиленно занимался гимнастикой, бегал по утрам, стараясь сбросить вес. Помню, примерно за пару недель до смерти, в июне семьдесят второго, когда я уже работал в его институте, он подошел ко мне и показал свою только что сделанную для обмена партийных билетов фотографию, заявив: 'Смотри, какой должна быть партийная харя!'
Игорь умер, как выяснилось, от врожденного фамильного заболевания - сужения аорты. Примерно в таком же возрасте и также ушли из жизни его отец Михаил Прокопьевич и брат отца - подполковник.
Мы везли гроб с телом Игоря из Люблино, где в здании института, помещавшегося тогда в Дурасовском дворце, состоялась гражданская панихида, в крематорий Донского монастыря. Длинная вереница автомашин, возглавляемая 'гаишной' машиной с сиреной и мигалкой, которую специально выделил Люблинский райком, тянулась по ухабистой дороге через Текстильщики. От тряски погребального автобуса крышка гроба все время съезжала, открывая ноги Игоря в огромных штиблетах на толстой микропористой подошве. Сидевшие вокруг гроба друзья не скрывали слез. 'Наверное, хороший русский человек помер, если над его гробом плачут четыре еврея', - невесело пошутил Крейндлин. Урну с прахом Игоря захоронили на Новодевичьем, в могиле отца. Его квартира в Доме Полярника на Суворовском бульваре, еще недавно шумная и многолюдная, опустела. Вдове Игоря пришлось переезжать в другую, меньшую квартиру, а в ту вселился популярный автор детективного жанра Юлиан Семенов. Докторская диссертация Игоря, о которой было немало разговоров, осталась незащищенной.
