И уже не вызывают никакой улыбки его предотъездные стихи:
Теперь Игорь Губерман живет в Израиле. Живется ему там по-фазному. В силу неистребимой непримиримости своего насмешливого характера он и там уже успел поссориться с всемогущими религиозными фанатиками, не позволяющими правоверным евреям ставить на один стол мясную и молочную еду, зачитав по иерусалимскому радио такие стихи:
Не без грусти написал он мне в одном из последних писем:
Прочитав эти строки, я вдруг вспомнил, как в конце шестидесятых в моем родном Питере, где-то на Таврической улице около двенадцати ночи Игорь, выйдя вместе со мной из гостей, прыгал по тротуару на одной ноге, громко распевая песню:
Пение это внезапно было прервано милицейским свистом. Подошедший постовой потребовал от нас штраф за то, что мы нарушаем покой граждан после нуля часов, но услышав, что речь идет о жидах, сказал: 'Ладно, пойте, только потихоньку'. Наши лица он в темноте не разглядел.
В последние годы у Губермана за рубежом вышли три книги стихов и уже упомянутая книга 'Прогулки вокруг барака', поражающая трагизмом своей жестокой документальности и неистребимым оптимизмом автора.
И все-таки лучшие его стихи остались на родине. Чаще всего как безымянный народный фольклор, без имени их автора. Грустные и смешные, добрые и непримиримые, полные горьких раздумий и жизнелюбия, они могут жить подлинной жизнью только внутри российской действительности, их породившей.
Летом 1973 года, в Коктебеле, мне довелось познакомиться с вдовой Максимилиана Волошина - Марией Степановной, незадолго до ее смерти. Мы с ней несколько раз поднимались на гору к могиле Волошина и она рассказывала еще не опубликованные в те годы истории о его не состоявшейся дуэли с Гумилевым, о письме, которое он написал во врангелевскую контрразведку, чтобы вызволить арестованного Мандельштама. По просьбе благоволившей ко мне Марии Степановны мне даже посчастливилось петь свои песни в высокой мастерской Волошина для небольшого круга пожилых людей, еще помнивших недолгий 'серебряный век' российской поэзии.
Помнится, тем же летом поэт Юрий Ряшенцев познакомил меня с заместителем директора Центрального дома работников искусств Петром Семеновичем Фрединым, невысоким бодрым старичком с густым бобриком коротко стриженых седых волос и энергичной походкой. Выяснилось, что Петр Семенович, которому в то время исполнилось уже восемьдесят четыре года - личность в известной степени легендарная. Еще до революции он был одним из известнейших одесских шансонье, пел на свадьбе у Бени Крика ('Ну, таки, не у Бени Крика, а у Мойши Япончика, но вы ведь понимаете, что это одно и то же лицо!'), вел дружбу с Ядовым - автором знаменитой 'Мурки' и был всеобщим любимцем одесситов.
Юра представил меня ему как одного из ведущих современных бардов. 'Это вот вы один из тех, которые современные?' - прищурившись, спросил Петр Семенович, скептически оглядев меня. - Что они все такие же паршивенькие? Нет, нет, молодой человек, вы, пожалуйста, не обижайтесь, я думаю, что вы не хуже тех других, которых я не видел. Но ведь, если разобраться, что вы можете? Вас что, кто-нибудь знает или любит? Вас уважает кто-нибудь, как уважали меня в старое время? Думаю, что нет. Вот когда я в Одессе ехал со свадьбы Бени Крика, то меня везли на фаэтоне с зажженными фонарями, а на подножках слева и справа стояли налетчики в черных масках и с наганами, чтобы меня, не дай Бог, никто не обидел. Так меня уважали, потому что я был народный певец. Вы можете на это пожаловаться?'
Я упрашивал Петра Семеновича спеть что-нибудь из своего репертуара. Он долго отнекивался, но, наконец, сдался и спел пару своих старых песен. Одна из песен была посвящена любовной теме. Автор описывал свою любовь к весьма толстой даме, с которой у него ничего не вышло, а потом он полюбил тощую. На фоне довольно пошлого и банального текста мне в память запали две поистине замечательные строчки:
В конце тридцатых Петр Семенович был посажен, как и многие, по ложному доносу и около пятнадцати лет отсидел в Колымских лагерях. Только его несокрушимый оптимизм и твердый характер да оказавшееся богатырским здоровье, помогли ему выжить в этих
нечеловеческих условиях.
'Когда меня допрашивали, меня били палкой по голове, - рассказывал он,
- и требовали, чтобы я сознался, что я - резидент итальянской разведки. Я сначала никак не мог понять, что такое - резидент. Я думал, что резиденция
- это дом такой, дворец, где живет высокий гость. А меня все били и кричали, чтобы я не валял дурака и сознавался. И знаете, у них-таки были к тому основания'. 'Какие основания? - спросил я, - Вы что, были в Италии?' 'Да нет, конечно, не был'. 'Может быть, у вас какие-нибудь родственники в Италии?' 'Не морочьте мне голову, неужели я по вашему похож на человека, у которого могут быть родственники в Италии?' 'Так какие же основания у них были?' - удивился я. 'Дело в том, что когда я в двадцать первом году был в Житомире, то целые сутки жил в гостинице с названием 'Италия'… - История прижизненной реабилитации
