Чаплин, - надо подойти к любой стоянке такси'. Мы отправились на угол Марата и Разъезжей, где, не в пример нынешним временам, гостеприимно горели зеленые фонарики, и водители дремали в машинах в ожидании седоков. 'Недавно последнюю отдали', - сказали нам. Дуйте на Московский - там у носильщиков всегда бывает'. На Московский вокзал мы добрались, когда стрелки вокзальных часов показывали два. Метель усиливалась. 'Да нет, ребята, все уже разошлось', - сочувственно сказал нам грузный бригадир с блестящей бляхой на фартуке. - Ну, уж если очень надо, шагайте на Гончарную, дом 3, здесь недалеко. Позвоните в ворота и спросите дворничиху тетю Пашу'.
Дом три на Гончарной оказался сразу же за углом вокзала. Минут двадцать мы безуспешно стучали и звонили в заиндевелый звонок у наглухо запертых ворот. Я несколько раз уговаривал Славу
бросить эту дурацкую затею, но он был упорен. Наконец, за воротами раздалось лязганье железных запоров и кряхтение, открылась дверца и из нее выглянула пожилая заспанная бабка в платке, ватнике и огромных подшитых валенках. 'Московская' - пять, 'Столичная - восемь', - лаконично заявила она в ответ на Славины Просьбы. Через две минуты нам были вручены две поллитры, и снова залязгали железные засовы, закрывая ворота. Не успели мы отойти от ворот, как услышали неожиданно, что засовы снова заскрипели. 'Мальчики, - закричала высунувшаяся тетя Паша, - а девочек вам не надо? Недорого возьму - по трешке!' Эта сказочная несоразмерность рыночных цен конца шестидесятых, так же как и адрес 'Гончарная, З', запомнились мне навсегда… Снятый фильм был назван 'Срочно требуется песня'. На экране рцпи показаны баталии между 'профессионалами' и самодеятельными авторами, резкая критика в адрес самодеятельной песни, с которой выступали композиторы и музыковеды, в том числе уже упомянутый Энтелис.
В этом, поистине историческом, фильме можно увидеть и услышать совсем молоденького Владимира Высоцкого, поющего свою знаменитую песню 'Но парус, - порвали парус! Каюсь, каюсь, каюсь' и комментирующего уровень текстов 'профессиональной' эстрадной песни: 'Есть, например, песня, которая начинается так 'На тебе сошелся клином белый свет'. Строчка эта повторяется три раза. И два автора текста!' Совсем юный Булат Окуджава поет 'Надежды маленький оркестрик' и тут же заявляет, что песен больше писать не намерен. Молодой улыбающийся Владимир Фрумкин полемизирует на сцене с таким же молодым Юрием Андреевым. в? Что касается меня и Евгения Клячкина, то нас из ленты вырезали по личному указанию тогдашнего ленинградского партийного босса Василия Сергеевича Толстикова, который, подобно великому вождю, лично просматривал все фильмы, создаваемые в подведомственном ему городе. 'Пока я здесь первый секретарь обкома, людей таким профилем на ленинградском экране не будет', - сурово заявил он, и нас с Клячкиным немедленно из фильма изъяли. Фрумкин же, по явному недосмотру Толстикова, остался. Позднее Василий Сергеевич Толстиков был направлен послом в Китай, где по слухам 'принял французского посла… за английского и имел с ним продолжительную беседу', а также якобы спросил, выйдя на трап самолета в Пекине у сопровождавшего его переводчика: 'Почему эти жиды сощурились?' Но это уже совсем другая история. Я вспоминаю слова Иосифа Бродского: 'Свобода - это тогда, когда ты забываешь имя и отчество диктатора'. Справедливости ради, следует признаться, что я до сих пор отчетливо помню все имена и отчества диктаторов и не только такие как Никита Сергеевич, Леонид Ильич или Юрий Владимирович, но и такие как Фрол Романович, Василий Сергеевич или Григорий Васильевич…
В связи с этим вспоминаются заметки одного из старейших ленинградских писателей Израиля Моисеевича Меттера, опубликованные в статье Я. Гордина 'Дело Бродского', о процессе над Иосифом Бродским.
После ареста в феврале 1964 года Бродский содержался под стражей в одиночной камере предварительного заключения Дзержинского райотдела милиции. Заместителем начальника этого райотдела, как пишет Меттер, был капитан Анатолий Алексеев - 'на редкость интеллигентный образованный молодой человек, азартный книгочей', который, по возможности, старался облегчить Бродскому его пребывание в одиночке. Вот что пишет И. М. Меттер дальше:
'…В том, как мне все это рассказывал Анатолий, я ощущал некую его сдержанность, вроде бы хотел сообщить что-то еще, но не решался. Перед самым уходом решился. Сказал, не глядя мне в глаза:
- Не советую вам встревать в это дело. Оно безнадежное.
- То есть как безнадежное! Откуда это может быть известно до решения суда?! - взъерошился я. - Не сталинские же времена!
- Да оно уже решенное. Василий Сергеевич распорядился, суд проштампует
- и вся игра.
- А кто он такой, этот Василий Сергеевич? - наивность моя была безбрежна.
- Ну, вы даете! - грустно качнул головой Анатолий, - Василий Сергеевич Толстиков. Первый секретарь обкома'…
Весной того же года, несмотря на яростное сопротивление ленинградского обкома, в Ленинград приехал знаменитый театр на Таганке, и мне довелось познакомиться с Владимиром Высоцким. Спектакли театра игрались на сцене Дома культуры имени Первой пятилетки на углу улицы Декабристов и Крюкова канала. Привезли они свои нашумевшие постановки 'Добрый человек из Сезуана', 'Живые и павшие', и премьеру 'Жизнь Галилея', где главную роль играл Высоцкий. Помнится, мне его исполнение не понравилось. Я представлял себе Галилея маститым средневековым ученым с сединой и величественным европейским обликом, с неторопливыми движениями, а увидел на сцене совершенно непохожего курносого молодого парня, не очень даже загримированного, который хриплым полублатным голосом 'прихватывал' инквизиторов. Обо всем этом я и заявил беззастенчиво Володе Высоцкому, с которым встретился в доме у Жени Клячкина, жившего тогда неподалеку от Исаа-киевской площади в Новом переулке. Значительно позднее я понял, что актер Высоцкий тем-то и отличался от большинства других актеров, что черты своей яростной личности вкладывал в сценические образы. Поэтому-то Галилей-Высоцкий, Гамлет-Высоцкий и Жеглов-Высоцкий это - Высоцкий-Галилей, Высоцкий-Гамлет и Высоцкий-Жеглов. Но, видимо, уже тогда я это подсознательно почувствовал, потому что через несколько дней написал две песни, посвященные Владимиру Высоцкому в роли Галилея - 'Галилей' и 'Ангигалилей'.
С Высоцким мы, помню, подружились и встречались неоднократно в Ленинграде и Москве. Кстати, на первой же встрече у Жени мы договорились встретиться назавтра, чтобы посидеть и попеть друг другу новые песни (в театре в тот день был выходной), однако минут через пятнадцать Володя дозвонился до какой-то 'Нинки' и назначил ей свидание на это же самое время. 'Ребята, извините, - смущенно пояснил он нам, - никак не могу такой случай упустить'. И махнув рукой, сокрушенно добавил: 'Ну, и дела же с этой Нинкою!' В ту пору мне как-то пришлось выступать вместе с Володей в помещении какого-то Дома пионеров. Я выступал в первом отделении, Высоцкий
- во втором. Зал был переполнен. В конце вечера Володю много раз вызывали петь 'на-бис'. Он несколько раз выходил, но зал не успокаивался. Минут пять упорно и ритмично хлопали, топали ногами. Мы стояли за занавесом у края сцены. Зал не переставал шуметь. 'Ну выйди, спой', - сказал я ему. Он неожиданно круто обернулся ко мне, и меня испугало его лицо, вдруг осунувшееся, постаревшее, с желтой кожей и запавшими глазами. 'Ну ладно, эти не понимают, - яростно прохрипел он мне, - но ты-то
свой, ты должен понять. Да я сдохну, если еще одну спою!' Как же выкладывался он уже тогда, сжигая свои силы без остатка! Осенью шестьдесят восьмого года, во время служебной командировки в Москву, я позвонил ему домой. 'Хорошо, что дозвонился, - обрадовался он. - У нас сегодня как раз премьера в теате - 'Девять дней, которые потрясли мир'. Билет, правда, я тебе достать не могу, потому что все билеты отдали для делегатов XXI съезда, но это неважно, я тебя все равно проведу. Значит, слушай. Мы стоим, одетые матросами, с винтовками, как перед Смольным, у входа в театр - вместо контролеров, и все входящие накалывают свои билеты нам на штыки. Понял? Бери любую бумажку и наколи мне па штык. Я стою у самых левых дверей. Только не перепутай, там у нас сегодня все стоят мордатые'. Когда я накалывал пустую бумажку на штык его 'трехлинейки', он подмигнул мне и шепнул: 'После спектакля не убегай - поедем ко мне'. Это был, посуществу, единственный случай, когда мы просидели у Володи Высоцкого, а жил он тогда со своей первой женой в районе Черемушек, неподалеку от Ленинского проспекта, всю ночь разговаривали, пели песни. Помню, он уже тогда отказывался от налитой рюмки, и когда я начал подначивать его, чтобы он все-таки выпил, грустно сказал: 'Подожди, Саня, и ты еще доживешь до того, что будешь отказываться'.
В 1968 году официальная пресса начала активно атаковать авторскую песню. 9 июня 1968 года газета 'Советская Россия', во все годы бывшая верным оплотом реакции и оставшаяся им и поныне, опубликовала
