легли на бедра. Клавдия Васильевна улыбнулась. Улыбка была какой-то странной, недоумение, испуг, радость, чего только не сквозило в ней. Не было в ней только скорби, вспоминал Черепанов позже, а в тот миг он смутился и слов соболезнования почему-то не сказал. Хозяйка попросила его пройти в гостиную.
Такой богатой квартиры Юрий Алексеевич за свои двадцать восемь лет еще не видел. Ковры начинались в прихожей, покрывали пол и стены гостиной сплошняком. Дорогая мебель, полная книг и хрусталя, казалась среди них лишней. Черепанов сел на краешек кресла, поджал ноги в предложенных ему Клавдией Васильевной тапочках. Перед ним на журнальном столике были разложены фотографии. Здесь же возвышалась гора пухлых альбомов в бархатных переплетах. Юрии Алексеевич всегда мечтал о большой дружной семье и хотя бы об одном таком альбоме с семейными фотографиями. Он ничего не трогал, но невольно засмотрелся на стол. Карточек было много, и все они были о счастье. Улыбающиеся лица, супруги Мищенко на фоне синего моря. На многих снимках обрамленные южной зеленью белели каменные особняки, одно- и двухэтажные, с колоннами и без.
— Извините. Я никого не ждала. — Хозяйка вошла уже в строгом платье, с уложенными в прическу волосами, она успела что-то сделать со своим лицом, оно теперь не блестело, казалось печальным и увядшим…
— Извините. Я на минуту. — Черепанов поднялся с кресла. — Не очень красиво получилось. Сегодня, когда вы пришли.
Клавдия Васильевна торопливо убирала фотографии, открывала один за другим альбомы и ворохом ссыпала туда снимки. Юрий Алексеевич невольно засмотрелся на ее руки, белые, пышные, в ямочках и золотистом пушке. Один особняк, другой, третий. На его ступеньках покойный Аркадий Мищенко, невысокий, коренастый, черный чуб наискось надо лбом. Розовый пальчик с лакированным ногтем набросился на улыбающееся лицо, закрыл его.
— Так когда же, Юрий Алексеевич? — Клавдия Васильевна села в кресло напротив. — Документы ведь все в порядке.
— Да, да, конечно. — Черепанов очнулся. — Но дело, знаете ли, не рядовое, а конец месяца…
— Вы поскучайте минутку. Я приготовлю чай. — Хозяйка встала.
— Нет, нет, что вы, — отказывался Черепанов, но сел, уходить ему не хотелось.
Он снова остался в комнате один, разглядывал вязь цветов на коврах. Нет, что бы ни говорили про современное мещанство, но разве не приятно просто посидеть в таком великолепии? И почему обязательно мещанство? «Она не такая, как все, — думал Юрий Алексеевич о хозяйке, слыша звон посуды на кухне. — Взгляд такой открытый».
— Вы что-то сказали о конце месяца? — спросила Клавдия Васильевна, застилая стол льняными выбитыми салфетками и уставляя его чашками, чайниками, вазами различных калибров. — Вам с травкой? — снова спросила у гостя, наклонив над его чашкой самый маленький из круглых расписных чайников.
Черепанов взглянул на нее недоуменно. Он начал было объяснять, что да, конец месяца, и план как везде. Да еще ввели в Госстрахе бригадный подряд, споров теперь не оберешься, кто хуже, кто лучше сработал. А вылилось все это в еженедельные четверговые совещания, длящиеся по целому дню, в один из которых и пришла Мищенко получить деньги за сгоревшую машину и погибшего мужа. Юрий Алексеевич ничего против нее не имел, он критиковал совещания и как раз доказывал начальнице Зинаиде Андреевне их ненужность. А Мищенко вошла, и он же первый на нее крикнул: «Не видите? Совещание!» Сейчас ему хотелось извиниться перед Клавдией Васильевной и просить ее немного подождать. Собственно, за этим он и пришел. Он взглянул на Клавдию Васильевну и вдруг понял, почему она показалась ему не похожей на других. Она смотрела на него так, как смотрела когда-то мать, да и все деревенские, открыто, не отводя взгляда от его глаз, не спотыкаясь смущенно на его горбатой спине. Вот чего ему давно уже не хватает, понял Черепанов, такого взгляда близкого человека и еще улыбки, неторопливой, не по обязанности.
— Зверобой. — Именно так улыбнулась Клавдия Васильевна. — Понижает давление. Аркадий очень любил. — И совсем простецки шмыгнула аккуратным носом. — Извините. Кажется, все слезы выплакала, и вот… — Она достала из кармана кружевной платок и громко высморкалась.
«Я законченный эгоист, — решил про себя Юрий Алексеевич. — У женщины такое горе, а я ей про Госстрах», — и еще себе удивился, что так свободно разговаривает с незнакомым почти человеком, причем не на службе, а в домашней обстановке.
— Знаете что. — Клавдия Васильевна поднялась и подошла к одному из шкафов. — Мы с вами сейчас немножечко выпьем.
Черепанов вспомнил про полный водкой стакан из квартиры сверху, мутный взгляд Коли, охватившую его там жуть, поморщился, но сказал другое, совершенно искренне и печально понизив голос:
— Примите мое соболезнование. По русскому обычаю. Двадцать первый день. Не чокаются.
— Что? — пригубив хрустальную рюмку и оставив на ней черно-бордовый след помады, спросила Клавдия Васильевна.
Юрий Алексеевич выпил свои тридцать граммов полностью. В голове мгновенно закружило. Он услышал громкую музыку над головой, ему захотелось рассказать Клавдии Васильевне, как он ошибся и попал сначала на свадьбу, а уж потом к ней. Но что-то его остановило. Скорее всего, ощущение почти нереального, нежданно свалившегося на него счастья и боязнь его потерять. Черепанов был умеренным человеком и предпочитал синицу любому другому пернатому существу. А тут напротив сидела далеко не синица, сказочной красоты женщина. Пусть они оказались рядом случайно. Но что наша жизнь, как не случай? Ведь не без причины же она оказывает ему внимание, и чай тебе, и водочка, пожалуйста. «Шутишь, Черепанов?» — одернул себя Юрий Алексеевич, обычно в такие вот редкие душевные минуты он умел поставить себя на место. «А что?» — Он расправил плечи и утопил горб в мягкой спинке кресла, когда была выпита следующая тридцатиграммовая рюмочка, а хозяйка снова пригубила.
Щеки Клавдии Васильевны раскраснелись, одна нога свободно легла на другую, розовая коленка светилась, как солнце, выглядывая из-под черной тучи строгого платья. Они беседовали так мило, что за окном уже потемнело, и Юрий Алексеевич долго потом размышлял над вопросом относительности времени, как коротко оно может быть и как много в него может вместиться. Правда, о чем был последующий разговор, он так и не мог никогда вспомнить. Клавдия Васильевна, опять же простецки, махнув рукой, закурила сигарету и предложила гостю. Черепанов отказался. Тогда она поставила на проигрыватель Реквием Моцарта и плакала навзрыд, не вытирая слез. Юрий Алексеевич тут же протрезвел, стал ее утешать, как никогда хорошо ему было в эти минуты.
— Умоляю, Юрий Алексеевич, — отплакав, говорила хозяйка в прихожей, — не покупайте автомобиля. Никогда не покупайте автомобиля. Если б не автомобиль, Аркадий был бы жив. — И протянула Черепанову руку.
«Да что она, шутит, на самом-то деле? — пытался понять ее Черепанов, что-то царапнуло его внутри, как и там, этажом выше, несвязка какая-то засела. — Разве у меня будут когда-нибудь деньги на автомобиль?»
Но лицо Клавдии Васильевны было абсолютно серьезным, и он не протестовал, отмечая, что при всей своей красоте Клавдия Васильевна отнюдь не высокого роста, они почти вровень, каблуки ведь нынче и мужчины носят. Уже на лестнице, шагая по оброненным на ступеньки тюльпанам, Юрий Алексеевич решил, что ему обязательно и как можно скорее надо выучиться юмору, он громко топал по ступенькам и даже насвистывал, вспоминая, как тепла и мягка была рука Клавдии Васильевны.
А следующим утром Черепанов проснулся от жуткого сна. Он даже вставать боялся, ежась под одеялом и глядя в потолок. Потолок был серым, мысль о ремонте неприятна, на стол надо ставить стул и карабкаться по-обезьяньи, не имея обезьяньих ухваток. Обмануть себя не удалось. Сон не уходил, прибавлялся, обрастая подробностями, предстающими в свете дня такой небывалой явственностью, что Юрий Алексеевич уже не сопротивлялся, лежал в скрюченном состоянии и не двигался, будто придавленный гранитной плитой.
Снилась ему квартира Клавдии Васильевны Мищенко во всем своем великолепном убранстве. Квартира была живая. Узоры цветов на коврах волновались, как при сильном ветре перед грозой. Поле ковров ощетинилось и багрово светилось. Хищно раскрыли дверцы шкафы, скаля хрустальные зубы. В неистовом ритме бился в плотно закрытые окна моцартовский Реквием. И не было потолка. Но гости в квартире наверху ходили по невидимому полу, плясали по кругу, видны были их решетчатые подошвы. Там
