смущенных студентов на лекции по патологии крови… Хотя нет, распроклятой девчонкой он называл Лидию где угодно, только не на лекциях. И старик бы все равно относился к ней именно так, даже если бы его собственный сын не был безумно влюблен в Лидию.
Эшер изучал некрологи, развернутые на мрачном, испятнанном чернилами столе, сверял их со списком знакомых Лотты и думал о Деннисе Блейдоне.
Кто бы мог предположить, что Лидия вызовет интерес в молодом Блейдоне, не говоря уже о таком чувстве, как любовь! Грубоватый, золотоволосый, сложенный как бог, Деннис придерживался мысли, что любая женщина должна сомлеть от счастья, услышав его предложение, — качество, особенно раздражавшее Лидию. Увидев ее впервые без очков и сообразив, что она обладает хрупким изяществом и неплохим состоянием, молодой Блейдон обрушил на нее весь свой шарм и галантность — к тихому отчаянию Эшера. Все в Оксфорде — от деканов до последнего клерка — считали свадьбу свершившимся фактом. Отец Лидии, полагая, что одного умного человека в семье вполне достаточно, также отнесся к предстоящему браку благосклонно. На вопрос Хориса Блейдона, что его сын намерен делать с женщиной, которая половину своего времени проводит в анатомичке, Деннис ответил со свойственной ему блистательной серьезностью: «О, это ей совсем не нравится, отец». Предположительно он знал лучше, чем она сама, что ей нравится, а что нет. А втоптанный в прах неприметный и немолодой коллега ее отца с тоской наблюдал за будущей четой и гадал, сколько еще пройдет времени, прежде чем его надежда развеется окончательно.
Однажды Эшер упомянул о своем изумлении при вести, что она отказала такому блестящему искателю ее руки. Услышав это, Лидия была оскорблена до глубины души: как ему вообще пришло в голову, что она может выйти замуж за этого самодовольного дурака в лейб-гвардейском мундире!
Эшер усмехнулся и отогнал воспоминание прочь. Как выяснялось, Деннис и его друзья — Фрэнк Эллис, печальный Найджел Таверсток и братец почтенного Берти столь же почтенный Эвелайн — выкрутились чудом. Лотта знала их всех. Все они принадлежали к ее излюбленному типу молодых людей — богатые, симпатичные и чувствительные. Кого бы из них она выбрала в качестве новой жертвы, когда гибель бедного Берти изгладилась окончательно из их памяти?
«Что за старые счеты сводила Лотта с состоятельными юношами?» — размышлял Эшер, складывая в несколько раз свой краткий список. Накинул шарф, нахлобучил котелок и двинулся вниз по узкой лестнице мимо дверей, за которыми слышался обычный редакционный гам. Заглянул в одну из них и поблагодарил друга репортера, многозначительно помянув при этом «короля и страну».
Спускаясь по длинному пологому скату Флит-стрит вдоль бесконечного потока кэбов, трамваев, омнибусов, кажущихся крохотными рядом с огромным куполом собора Святого Павла, он размышлял, с чего все началось. Что было причиной: насилие или сердечная рана? Или просто бешеная обида норовистой девчонки, ненавидящей нищету, в которой выросла, и еще сильнее ненавидящей всех этих разодетых в шелка мужчин, чьи слуги толкали ее на мостовой, а экипажи обдавали грязью?
Судя по записям мадемуазель ля Тур, Селестина — или Хлоя — оплачивала свои счета сама гораздо чаще, и мужчины, делавшие ей подарки, не входили в круг знакомых Лотты. Имена были все разные; видимо, немногие из поклонников жили достаточно долго, чтобы купить ей две шляпы. Либо Хлоя была более практичной, либо менее терпеливой.
Интересно, была ли она тоже «хорошим вампиром»? Играла ли она со своими жертвами? Занималась ли с ними любовью?
Вообще — способны ли вампиры заниматься любовью физически?
«Женщины, во всяком случае, могут притвориться», — предположил Эшер. Когда он спускался в подземку, на лестнице с ним заговорила женщина. Платье на ней было темно-красное, как запекшаяся кровь, и, судя по произнесению гласных, родом она была из Уайтчепела. Эшер приподнял шляпу и, вежливо кивнув, двинулся дальше, размышляя. «И они должны предварительно напиться крови, прежде чем лечь с кем-нибудь в постель, — это хоть немного поднимет температуру тела».
Вернувшись к себе, Эшер вновь взялся изучать расходы Лотты. Сидя по-портновски на кровати, он раскладывал письма и счета в хронологическом порядке. Мадемуазель ля Тур обслуживала вампиршу лишь последние несколько лет — знакомство через миссис Антею Рэн состоялось в 1899-м. Разумеется, женщина не может шить платья у одной и той же модистки в течение семидесяти пяти лет, даже если сама она бессмертна.
Только четыре мужских имени на пригласительных карточках и счетах ни разу не встретились Эшеру ни в некрологах, ни в хронике светской жизни.
Это были Людвиг фон Эссель, покупавший Лотте вещи между апрелем и декабрем 1905 года, после чего о нем ничего уже не было слышно; Валентин Кальвар, купивший Лотте платье с корсажем цвета спелой пшеницы — не далее как в марте этого года; затем Кретьен Санглот, приславший приглашение на балет и не только бравший почту в той же пивной, что и Кальвар, но и обладавший тем же самым, причем явно французским, почерком. И наконец некто, чье имя красовалось и на самых старых счетах эпохи наполеоновских войн, и на карточке, присланной два года назад; некто, неизменно вырисовывавший свою подпись «Гриппен» четкими зазубренными письменами, не виданными со времен Джеймса I.
Соорудив весьма абстрактный ужин из хлеба и холодного говяжьего языка, он углубился в изучение своих записей; когда света поубавилось, чисто механически зажег газовый рожок. Эшер сильно сомневался в том, что вампиров убивает кто-то из поклонников Лотты. Однако если Лотта и Кальвар охотились вместе, то друзья ее жертв могли начать и с него. Лидия должна знать, как можно выйти на почтенного Эвелайна и невесту Уэстморленда, но опять-таки здесь нужна осторожность. Вампиры наверняка следят за каждым его шагом, во-первых, опасаясь убийцы, а во-вторых, того, о чем Исидро не счел нужным ему сообщить.
Опыт работы в министерстве иностранных дел подсказывал добавить к имеющимся спискам еще один, совсем короткий: Антея Рэн, Хлоя-Селестина Уотермид-Уинтердон дю Бо, Валентин Кальвар (он же Кретьен Санглот), Гриппен… Подняв голову, Эшер обнаружил с удивлением, что за окнами уже совсем темно.
Ему не пришлось долго бродить по мостовым Гувер-стрит, дожидаясь появления Исидро. На этот раз Эшер, еще не повернув головы, знал уже, что вампир идет рядом. Эшер надеялся заметить его на подходе, но что-то опять отвлекло его — он так и смог вспомнить, что именно.
— Неужели вам так трудно хоть однажды появиться по-людски? — раздраженно спросил он.
Секунду Исидро размышлял, затем тихо ответил:
— Неужели вам так трудно хоть однажды не проверить все возможные выходы из дома, прежде чем войти в него? Нас ждет кэб.
Дома на Хаф-Мун-стрит (георгианские строения из красного кирпича) за долгие годы успели обветшать, потемнеть, покрыться потеками сажи, но все же это были солидные жилища людей среднего достатка. Кое-где в окнах уже горел свет. Блики газовых рожков высвечивали крохотные садики — как правило, всего несколько кустиков перед высоким крыльцом, ухоженных и едва ли не вычесанных. Дом номер десять, правда, был несколько запущен: садовник явно пренебрегал обязанностями, да и крылечко не мылось, наверное, уже чуть ли не месяц — для Лондона это катастрофа.
— Я смотрю, у вампиров тоже проблемы с прислугой, — тихо заметил Эшер, когда они поднялись по ступенькам к входной двери. — Либо вы нанимаете кого-то, либо вам приходится скрести порог самим. Все лестницы моются ежедневно, кроме этой. Да и окна уже грязноваты.
— Есть способы этого избежать. — Исидро повернул ключ; лицо его, обращенное к Эшеру в профиль, осталось безразличным.
— Я не сомневаюсь, что есть. Но даже самому глупому слуге рано или поздно покажется странным, что никто не заказывает ужина и не требует ночной посуды.
Вампир приостановился, взявшись рукой в перчатке за тусклую дверную ручку. Загадочно взглянул на Эшера, кажется, даже с уважением. Затем черный плащ прошелестел по косяку — и Исидро исчез в доме. Эшер последовал за ним.
— Эдвард Хаммерсмит был младшим сыном набоба, разбогатевшего на торговле с Индией около ста лет назад, — сообщил из гулкой темноты мягкий негромкий голос. — Это один из трех домов, принадлежавших семейству. Хаммерсмит получил его от отца еще до того, как стал вампиром. В семье он считался чудаком, среди вампиров — тоже. Он выходил из дому редко и только для охоты.
Послышалось чирканье спички, запах серы перебил на миг «ароматы» сырости и тления, наполнявшие этот — судя по эху — обширный пустой холл. Крохотная вспышка подтвердила это ощущение, отразившись в
