разложены все эти записи, списки и диаграммы, но последние пять минут он на них совершенно не смотрел. Он просто неотрывно смотрел перед собой, в пространство. Вид у него был странный, какой-то пьяный; на миг мне показалось, что это он вот-вот соскочит в транс.
- Наз! – обратился я к нему.
Ответил он не сразу. Пока та штука у него внутри обрабатывала информацию, глаза его оставались отсутствующими. Такое я уже видел, несколько раз; но теперь обработка как будто переключилась на более высокую передачу – на несколько передач, разогналась до предела и выше, стала до того интенсивной, что еще немного – и этого будет не вынести. Как у него голова не взорвется от одного только этого безумия, поразился я. Я практически слышал жужжание – жужжание его вычислений и всей его родословной: сидящие ряд за рядом клерки, писцы, учетчики, их пишущие машинки, папки, арифмометры - в глубине его черепа все это сходилось в гигантские системы, жадные до исполнения все бoльших команд. Наконец жужжание замедлилось, глаза снова ожили, Наз повернул ко мне лицо и сказал:
- Спасибо.
- Спасибо? – повторил я. – За что?
- За то... – начал он, потом остановился. – Просто за то... – он снова замолчал.
– За что, за что?
- Мне никогда еще не доводилось управлять таким количеством информации, - ответил он в конце концов.
Теперь глаза его сверкали. Да, Наз действительно был рьяным фанатиком, но фанатизм его был не религиозным – бюрократическим. И он был действительно пьян – он был заражен, его влекло вперед, к своего рода экстазу. Влечение это проистекало всего лишь из возможности управления информацией, которую открывали для него мои проекты, каждый следующий сложнее, экстремальнее предыдущего. Мой исполнитель.
Однажды, выйдя из транса, я обнаружил, что лежу у себя на диване. В тот же момент, когда я осознал, где нахожусь, я понял и то, что в комнате есть кто-то еще. Подняв глаза, я решил, что вижу доктора Тревельяна. Доктор Тревельян был, как я уже упоминал, коротышкой, с усами и потертым чемоданчиком, который всегда держал при себе. Этот коротышка стоял в моей гостиной, но на этот раз никакого чемоданчика не было, да и усов тоже. Это был коротышка, но не доктор Тревельян или еще кто- нибудь из моих знакомых, хотя мне показалось, что я его смутно узнал. В руке у него был раскрытый блокнот с откинутой первой страницей. Он смотрел на блокнот, потом на меня, потом опять на блокнот. Так он стоял некоторое время; в конце концов он заговорил.
- Итак, - сказал он. – Это и есть человек, который разыгрывает сцены смерти местных бандитов, погибших от чьей-то руки.
Теперь я сообразил, откуда его знаю: он присутствовал на реконструкции первого происшествия со стрельбой – только приехав, я увидел этого человека, стоявшего позади ждущего «БМВ». Вид у него был полуофициальный: щеголеватый, но слегка потрепанный. Недощеголеватый. Угольно-серый пиджак, в волосах – седые пряди. Ему было, наверное, лет сорок с чем-то.
- Вы полицейский? – спросил я.
- Нет. – Опять посмотрев на свой блокнот, он продолжал: - Кроме того, это – человек, который построил здание, где повторяются и продлеваются определенные рутинные и на первый взгляд бессмысленные моменты, повторяются до тех пор, пока не приобретут черты едва ли не священнодействия.
В его выговоре слышался легкий шотландский оттенок. Голос был суховат. Говорил он тоном, подобным тому, каким мог бы обращаться адвокат к присяжным или серьезный профессор истории – к своим студентам. Я лежал и слушал его.
- Более того, он, словно заевшую пластинку, в течение трех последних недель снова и снова проигрывает тривиальнейший инцидент – случай, когда при посещении им шиномонтажной мастерской там что-то пролилось, - резидуал.
- Я и забыл про это.
- Он говорит, забыл? – Этот риторический вопрос он произнес голосом слегка повышенным, потом опять снизил тон и двинулся дальше. - Задействованы не менее ста двадцати актеров. Собраны были и использовались пятьсот одиннадцать предметов реквизита: шины, знаки, банки, инструменты, все в рабочем состоянии. И это лишь для сцены в шиномонтажной мастерской. Количество людей, в том или ином качестве нанимавшихся в ходе всех пяти реконструкций, наверное, приближается к тысяче. – Он опять остановился, давая время переварить эту цифру, затем продолжал: - Все эти действия, в которые было вложено столько энергии, столько человеко-часов, столько денег – все это, взятое целиком, ставит перед нами вопрос: с какой целью?
Он остановился и пристально посмотрел на меня.
- Быть может, - внезапно начал он снова , - он считает себя своего рода художником?
Он по-прежнему пристально смотрел на меня, словно призывая дать ответ.
- Кто, я?
Его взгляд с притворным интересом обшарил пустую комнату, затем снова остановился на мне.
- Нет, - сказал я ему. – Я в искусстве никогда не был силен. В школе.
– В школе он никогда не был силен в искусстве, - повторил он, затем пустился в другом направлении: – В таком случае он, возможно, воспринимает эти действия как своего рода вуду? Магию? Шаманское действо?
- Что такое шаманское?
Как раз в этот момент вошел Наз. Он, видимо, знал этого человека – кивнув ему, он застучал по кнопкам своего мобильного.
- Кто это? – спросил я его.
- Советник из районной администрации. Он держал нас в курсе событий относительно стрельбы и нашел нам своего человека в полиции. Не волнуйтесь – ему можно доверять.
Я не волновался – наоборот, чувствовал себя совершенно спокойно, лежал себе и слушал, как обо мне разговаривают. Снизу вверх лилась фортепьянная музыка.
- Он слушает Шостаковича, - сказал коротышка-советник.
- Это Рахманинов, - объяснил ему Наз.
- Ах, Рахманинов! И тут еще этот запах, какой-то... это не кордит?
- Да! – попытался я выкрикнуть ему в ответ, но голос мой прозвучал слабо. – Да – наконец-то! Это правда кордит! Я так и знал!
У Наза запищал телефон. Он прочел с экрана:
- Прил. к шаман [тюрк. saman с санскрит.] . Колдун, знахарь у племен урало-алтайских народностей Сибири.
- Кордит! Я же говорил, с самого начала... – начал было я, но в этот момент меня снова унесло в транс.
Этого советника я повстречал снова, на следующий день, а может, на другой. Сил у меня значительно прибавилось, и я выбрался из дому подышать воздухом возле стадиона. Прислонившись к плетеной из проволоки зеленой ограде, я смотрел, как тренируется футбольная команда. Они отрабатывали удары; их тренер клал мяч за мячом на зеленое асфальтовое покрытие, среди всех этих пересекающихся линий и кругов, а они подбегали, один за другим, и били, или пытались бить, по воротам. Некоторые мячи летели мимо, рикошетом отскакивали от ограды и мешали следующему нападающему. Тренер кричал своим игрокам, чтобы подзадорить их:
- Отдача! Всю волю вкладываем в гол. Не торопимся. Замедляем каждую секунду.
Это был хороший совет. Видно было: те, кто попадал, разбивали свои движения на части, по- настоящему сосредотачиваясь на каждой. Не то чтобы у них уходило на это больше времени, чем у тех, кто промахивался – скорее они заставляли то же количество времени растягиваться. Именно это делают все хорошие спортсмены – заполняют время пространством. Именно это делают спринтеры, пробегающие стометровку быстрее, чем за десять секунд: растягивают каждую секунду, каждую долю секунды, словно мгновение – это цилиндр, в котором они заключены, и они распирают его стенки, чтобы туда поместилось больше беговой дорожки, больше дистанции, которую они успеют пробежать, прежде чем достигнут
