в шахту. Тогда рядом был отец…
Клеть с огромной быстротой летит вниз. И как тогда» в юности, от быстрого падения захватывает дыхание, подступает к горлу тошнота… Шукшин считает этажи: первый, второй, третий, четвертый… Клеть останавливается, лишь достигнув самого последнего горизонта. Здесь, на глубине восьмисот метров, отныне будут работать русские.
Шеф-пурьон — старый шахтер югослав, черный, крепкий, с длинными косматыми бровями, из-под которых холодно, неприязненно смотрят маленькие острые глаза, — показывает рукой на поезд вагонеток и кричит по-русски: — Иди! Здесь!
Пленные молча, не спеша грузятся в вагонетки. Пронзительно свистит электровоз, и поезд, стремительно набирая скорость, с грохотом несется по узкому и темному тоннелю. В тусклом свете редких электрических фонарей поблескивают мокрые стены.
Через десять-двенадцать минут, промчавшись по лабиринту подземных коридоров, поезд останавливается у забоя. Пленных встречает молодой рослый бельгиец. На левом плече он держит отбойный молоток, на правом у него висит большая кожаная сумка. Шеф-пурьон говорит ему что-то по- фламандски, потом объясняет русским, что этот бельгиец — инструктор, будет учить их рубить уголь и что его надо слушаться.
Шеф-пурьон куда-то уходит, а инструктор, оказавшийся приветливым, общительным человеком, начинает знакомиться со своими новыми товарищами. Широко, простодушно улыбаясь, он тычет себя кулаком в грудь: «Жеф! Жеф! Иван? О, Иван! Коста? Констан… Констан! Камерад, ве мутен бей элкар блейвен, алс ейн ман, бехрейп йе» камерад?»
— Что он говорит? — Шукшин повертывается к высоченному парню. За эти дни они познакомились, Шукшин уже знает не только его имя, но и короткую биографию: перед войной Виталий Трефилов — так зовут этого парня — учился в Новосибирске, в институте инженеров железнодорожного транспорта. В армию пошел добровольцем. В плен попал раненым, гитлеровцы захватили его, безоружного, в медсанбате. Не сказал лишь Трефилов, что он работал в Особом отделе.
— Он говорит, что мы должны быть вместе, как одна рука, — перевел Трефилов и, протянув Жефу руку, сказал с волнением:
— Мы будем вместе!
Жеф заулыбался, крепко стиснул в шершавых черных ладонях большую руку Трефилова, не выпуская ее, подал знак следовать за ним и полез в забой.
Высота забоя не больше метра. Пробираться по нему можно, только низко согнувшись или на четвереньках. Багровый свет шахтерских ламп вырывает из темноты угловато изломанные серые глыбы камня, металлические крепежные стойки.
В забое работали. Отбойные молотки трещали так оглушительно, точно одновременно били десятки крупнокалиберных пулеметов. Но когда русские добрались до места работы, треск отбойных молотков стих. Забойщики один за другим пробрались к пленным. Они без рубах. По черным от угольной пыли спинам струйками катится пот. Забойщики садятся около русских, вглядываются в их лица и о чем-то переговариваются между собой, кивают головами.
Рядом с Шукшиным, на крепежной балке, устраивается пожилой шахтер. Шукшин слышит его тяжелое, свистящее дыхание. Старик пытается заговорить, но его душит кашель. Он лезет в карман штанов, достает листовой табак, скрученный в тугой, длиною с карандаш, жгут. Откусив добрую половину, закладывает за щеку: в шахте курить нельзя, бельгийские шахтеры привыкли сосать табак. Вторую половину жгута забойщик протягивает Шукшину. Их взгляды встречаются. Нет, этот шахтер не так уж стар. Он очень худ, черное от въевшейся угольной пыли лицо изборождено морщинами, щеки ввалились — торчат одни скулы, но глаза его глядят твердо, горячо.
— Антуан, Антуан Кесслер, — говорит забойщик, всматриваясь в лицо Шукшина.
Появляется шеф-пурьон.
— Работать! Уголь! Уголь! — сердито кричит он, пробираясь вперед.
Антуан Кесслер зло смотрит в сторону мастера, негромко, предостерегающе говорит, касаясь рукой колена Шукшина: «Шварта! Шварта!»
Шукшин знает это слово: шварта — черный. По голосу забойщика он чувствует, что тот ненавидит мастера.
Бельгийцы расходятся по своим местам. Русским еще не доверяют отбойные молотки. Они должны сначала присмотреться. Шукшин, Трефилов и еще четверо встали на погрузку угля. Кидать уголь надо на рештак — своеобразный транспортер, подающий уголь вперед сильными, короткими толчками.
Большая совковая лопата вырывается из дрожащих, ослабевших рук, каждый бросок стоит больших усилий. С начала работы не прошло и двух часов, а Шукшин уже с трудом стоит на ногах. Выбились из сил и другие. Трефилов опустился на землю, смахнул ладонью пот, заливавший глаза, прерывисто, задыхаясь, проговорил: «Воздуха… воздуха совсем нет!..»
Работа прекратилась. Отбойные молотки заглохли. К Трефилову подполз Кесслер.
— Тяжело, парень? Тяжело… Воздуху тут мало. Это газовый уголь… Голодным людям совсем плохо!
Кесслер отполз в сторону, исчез в темноте, но через минуту появился снова с большой кожаной сумкой. Он извлек из нее флягу с кофе, два бутерброда и протянул русским.
— Нет, не надо, — замотал головой Трефилов.
— Разделим пополам, парень. Тебе кусок, мне кусок, — сказал Кесслер.
Жеф поделился своим обедом с Шукшиным. Кофе не сладкий, без молока, кусок хлеба помазан тонким слоем маргарина.
Опять появляется шеф-пурьон, что-то сердито говорит Жефу. Тот огрызается, размахивает руками. Вмешивается в разговор Антуан Кесслер. Трефилов улавливает отдельные слова:
— Они голодные, нельзя заставлять…
— С нас требуют… Хотите лишиться пайка?
— Черт с ним, с пайком… Люди мы или нет?
Шеф-пурьон приближается к русским, громко, сердито кричит:
— Работать! Уголь! Уголь! Все работать!
И опять, когда мастер удаляется, Шукшин слышит со злобой сказанное слово: «шварта!»
Под землей пленных продержали восемь часов. Когда их подняли наверх, людей шатало так, словно они вступили на землю после страшного, длившегося неделю шторма. В лагерь брели молча, низко опустив головы, шаркая по бетонным плитам тяжелыми деревянными колодками.
В бараке было душно, пахло прелью и слежавшейся соломой.
Трефилов долго ворочался, наконец, не выдержал, сел на нары.
— Нас тут надолго не хватит… Газовый уголь! Надо беречь силы… Нам этот уголь не нужен.
— Верно, нам уголь не нужен, — отозвался Маринов, старший политрук. — А немцам этот уголь нужен позарез! Из этого угля авиационный бензин делают… — Маринов замолчал.
Трефилов осторожно спросил Шукшина:
— Вы — подполковник? Полком командовали? В нашем лагере много командиров и политработников. Я человек десять знаю. Если хотите, познакомлю.
Шукшин, приподняв голову, внимательно посмотрел на Трефилова. «Куда он гнет? Пять дней в лагере, а уж знает людей. Кто ему сказал, что я командовал полком?»
Через неделю Шукшину вручили отбойный молоток. Рядом с ним поставили работать Трефилова, Маринова и матроса Михаила Модлинского, Братка, как называли его товарищи.
Браток отказался взять лопату. Сел, прислонившись к стенке забоя.
— Браток, зря на рожон не лезь, слышишь? — бросил Шукшин. — Надо разобраться сначала что к чему. Понял?
— Пошли вы все… — Браток выругался, сплюнул. — Сказал, что на фашистов не работаю, и точка.
Шукшин вздохнул и, включив молоток, налег на него всей грудью.
Пришел шеф-пурьон. Увидев Братка, крикнул:
— Встать! Встать! — Шеф-пурьон, сжав кулаки, придвинулся к Братку.
