Прощайте, многоуважаемые, и я бросаю в могилу горсти земли.
Первый взятый нами 'заграничный' город — Цеханув. Много мин. Во взводе подорвались еще двое. В писчебумажном магазине взял никелированный будильничек. Стоит в землянке.
В Польше странно много штатских молодых мужчин. Нищие военные базары. Как-то все продается. Иногда муж торгует женой. Много самогона среди нищеты.
Движемся на север. К Восточной Пруссии. Политбеседа. 'Мстите в меру своих чувств. Иногда можете забыть, что есть прокурор. Пусть они отведают горя за наши муки'. А потом — уже под Данцигом — приказ Рокоссовского о расстреле за насилия и поджоги.
В Пруссии пустые зимние поселки. Скот брошен. Провалившаяся корова воет в канаве. Конь, как дикий зверь, красиво стоит в лесу.
В пустой заснеженной деревне лежит в одном доме парализованный немецкий старик. Солдаты вкатили ему в комнату бочку. Налили воды, оставили еду.
Идет тяжелый бой. Опять во взводе есть убитые. На холодных полях с ветром лежат два мертвых гитлеровца, закоченевшие в снегу. У каждого на пальце кольцо: череп и две кости. Дивизия СС 'Мертвая голова'. Хотел снять на память кольцо. Не идет. Стал перекусывать палец телефонными кусачками. Опомнился. Бросил это.
На втором убитом, забирая документы, нашел пару фотографий — разборка памятника 1000-летия России в Новгороде. На обороте дата: 19 сентября 1941 года. Сейчас это фото в музее в Новгороде.
Заняли имение над горой. В подвале коллекция редких ковров. Каждый ковер в трубчатом футляре. Ковры потом развернули и подсунули под колеса буксовавших машин. Помогло. Это — не единственная дикость. В дворцовом зале особняка огромная коллекция гравюр, они в больших бледно-оливковых папках. Стеллажи с папками в два этажа по всему залу… В одном конце зала солдат развел на полу костерок. На выдвинутом шомполе греет котелок. Топит гравюрами. Греет воду для санитара. Рядом на разостланных гравюрах санитар перевязывает тяжелораненного. Один солдат ходит и ножницами вырезает из гравюр голых баб. И грохот, грохот разрывов. Это из оврага за домом немцы фауст-патронами ломают стены следующего ряда красивых дворцовых комнат.
Темнеет.
Выпивший капитан Капустин, зам. комбата по политчасти, сел за руль полуторки. Дороги узкие с аллеей деревьев. В темноте навстречу автомобиль с одной фарой, правой. А Капустин думал: это левая. Удар, и я лечу от заднего борта на крышу кабины. У четверых, сидевших по левому борту, перебиты ноги. Среди них Канонченко. Наша полуторка развалилась.
А у массивного груженого 'Студебеккера' даже не заглох мотор. Он увозит наших раненых поверх ящиков со снарядами.
Рядом на горке особняк. Ложимся в нем спать. Наверху кто-то ходит. Подымаюсь. В спальне посторонний солдат под шкафом из карельской березы, в котором висят меховые пальто, разводит костер. 'Ты зачем?' — 'Они мою деревню спалили'. — 'Пошел вон'. И все-таки он сжег дом. Мы ночью выпрыгивали в окно. Упрямый был солдат.
Поздно вечером дивизия вышла к лесу. Остановились. В лес ходил разведчик. Говорит, что лес — километра полтора. Потом — поле. В поле стоит эшелон с легковыми автомашинами. За полем, дальше, город Дойч-Эйлау. Начальник разведки дивизии, подполковник Комаров, навеселе, на белой лошади, с двумя пешими автоматчиками рядом, уехал это смотреть.
Их нашли утром в лесу убитыми. Разведрота оцепила лес. Убили в нем десятка полтора фашистских солдат. Они лежат, сложенные в ряд, на последнем снегу. Из этого леса лишь один немец вышел живым. Он сдался телефонисту, который заставил его носить за собой катушки. Потом этот немец даже помогал на промежуточной станции, но приказали отправить его в тыл.
Взяли Дойч-Эйлау. Город со знаменитым именем оказался небольшим. Есть неразбитые кварталы. Людей нет. Вхожу в универмаг, наверху квартира владельца. Взял со спинки кровати висевший костюм, послал домой (тогда разрешили посылки). В этом костюме я кончал потом университет. Под окном остановилась машина с девушками-регулировщицами. Открыл шкаф, сгреб платья и бросил им в машину. Одно платье послал домой Майе, а белую шубку отдал Алевтине. Она в ней приезжала в Ленинград, лет через 25.
Дивизия на марше. На развилке стоит генерал Радыгин. Мимо идут части. Вдруг из-за спины генерала, с боковой проселочной дороги, появляется телега. В ней старый польский крестьянин, большая бутыль спирта и двое наших в маскхалатах. 'Стой'. — '…' — 'Ты кто?' — 'Сержант разведроты'. — 'А ты?' 'Лейтенант…' — 'Ах, ты офицер!' — и по морде. И адъютанту: 'Разбить бутыль'. — 'Марш в часть'. — 'А ты, — поляку, — домой'.
Радыгин был спокойный и заботящийся об уменьшении потерь командир. Немолодой и много испытавший, он обычно мудро вел бои и не спешил с наградами, что огорчало молодых офицеров. Собственно, только поэтому в дивизии нет Героев Советского Союза. Но, увы, иногда он напивался.
Идут бои за Мариенбург. Наблюдательный пункт в доме, против которого уходящая к противнику улица. Наблюдение идет через дыру в стене шкафа, повернутого задней стенкой к окну. За полкилометра видно, как немецкие солдаты иногда перебегают улицу.
Пришел Радыгин посмотреть. С ним был снайпер, лейтенант Кочегаров. 'А отсюда, можешь попасть?' — 'Прикажите'. — 'Давай'. И генерал смотрит в стереотрубу, а снайпер, прямо из окна стреляет. Выстрел, и фашист убит. Уходят довольные.
Но не дело это — стрелять из окна НП. Выстрел засечен противником. В окно летит мина, и наблюдатель ранен. Поняв, что это произойдет, я после выстрела снайпера перешел по проводу и включился в линию метрах в сорока.
Москва нам салютовала за Мариенбург, а мы не взяли в нем крепость. За это отменили все награды по дивизии. В их числе и мой 'Орден Славы'.
Убыл по ранению в резерв Радыгин.
Толклись в Мариенбурге чуть не две недели. И ушли, оставив полк. Ушли на юг, километров на 80. И снова на север, другим берегом реки Вислы. Тогда только город пал.
В Мариенбурге освободили лагерь-госпиталь английских, французских, датских военнопленных. Вроде богатой гостиницы. Свои посты, кортики у старших офицеров, письма из дома, посылки Красного Креста. Видимо, вес посылок был ограничен, поэтому консервы в алюминиевых тонких баночках. Одну такую баночку я сохранил, чтобы бриться. Возил ее и после войны в турпоходах. А потом — подарил в Барнаул, в школьный музей.
Позже я мог сопоставить этот лагерь с жутким женским лагерем смерти, между Праустом и Орой. Там, справа от шоссе, за леском, был большой огороженный участок. Вытоптанный голый плац. В глубине — бараки. На двухэтажных нарах вперемешку живые и мертвые. Ходят под себя. Жуткий запах. С нижних нар ползут к ногам благодарить. А ты — пятишься. Тошнит. Их возраст неразличим. Может быть, этим скелетам старух по 18 лет. Это — еврейки из Европы.
На плацу в углу огромная яма. К ней — доски. По ним за ноги волокли в яму мертвецов. Мы ушли, оставив санитаров делать еще живым уколы глюкозы и разносить их в дома соседней деревни, где живут 'добропорядочные', 'ничегонезнающие' цивильные немцы.
А тут — гостиница для пленных на уровне Интуриста. Вспомнились Псковщина и Эстония. Древний принцип: 'разделяй и властвуй'.
Мы привыкли к прусскому благоустройству. И вдруг — 'польский коридор'. Нищета. В деревенских домах нет даже тарелок. Земляные полы. Из одной деревянной миски кормят и детей, и собаку. А рядом, в версте, торжественные костелы и панская спесь.
Приказали дать длинную связь к соседу. Ливень. Идем пахаными полями, мокрые до нитки, едва вытаскивая сапоги. На каждом шаге из сапога — потоки воды. Тянем по азимуту. Нам тянут навстречу. Каждые — по десять километров. Провод кончился. Темно, дождь. Вдруг вдали в поле огонек. Подбежали, если можно так сказать. Это стоят встречные, у них тоже кончился провод. Но все же сошлись! Вот он — опыт войны.
Приуныли. И вдруг один солдат крикнул весело: 'Хорошо-о-о!' Рассмеялись, бросили жребий, кому идти за проводом. А пока встали в цепочку и передавали разговор по цепи.
Моя обязанность при каждом перемещении дивизии ехать вперед и готовить новый узел связи и связь
