московским воеводам никаких податей, а все, кто хочет, записывались бы поскорее в казаки.
А так как от Москвы надо оторваться одним взмахом, чтобы она уже узнала об этом тогда, когда войска Дорошенко и запорожцы, и турецкие подмоги — все будут на этом берегу, то гетман решил и старшина вся согласилась принять такой план действий. Тамара оглянулся кругом и, нагнувшись к самому уху Гострого, начал шептать тихо, но явственно:
— В ночь на Сретенье Господне переправится на нашу сторону со всеми войсками своими и запорожскими гетман Дорошенко, и эта ночь будет последней для всех москалей. И войска наши войдут заранее во все города, в которых сидят московские воеводы с ратными людьми, ровно в полночь зазвонит по всей Украине похоронный звон, казаки бросятся на москалей и перебьют всех до единого. Все жители, все бабы и дивчата приглашаются к тому же. Где бы ни был москаль в Украине, он должен погибнуть в ту ночь. Таким образом, никто из них не спасется, и до рассвета Украина будет уже свободна.
Гострый несколько отшатнулся от Тамары, — ему показалось, что это какой-то дьявол нашептывает ему на ухо ужасные слова.
— Как? На безоружных? Ночью? — произнес он с отвращением, останавливая на Тамаре недоверчивый взор.
— Тем лучше, тем лучше, пане полковнику! — захихикал Тамара, потирая руки. — Сонных-то безопаснее резать, да и не уйдет никто.
Гострому стало как-то гадко, хищная, а вместе с тем и трусливая физиономия Тамары производила на него крайне отталкивающее впечатление.
— Но ведь это не война, а бойня! — произнес он с отвращением.
— Пустое, пане полковнику! Так слушай: гетман и вся старшина поручают тебе, чтобы в ночь на Сретенье ты был со всеми своими казаками в Переяславе, там сильный замок и ратных людей будет до ста душ, может и больше; в Переяславе высадится Дорошенко, надо встретить его и перебить без «пощады» всех москалей, не миная ни баб их, ни детей. Согласен ли ты исполнить гетманскую волю?
Гострый бросил на Тамару быстрый, подозрительный взгляд; тайное сомнение зашевелилось в его душе: уж не думает ли Бруховецкий выпытать его и потом заслать в Москву? О, от него можно ожидать этого. Быть может, он нарочито разыграл всю эту комедию, чтобы испытать старшин заманить Дорошенко, а потом предать всех Москве? Но, между тем, посол Дорошенко сообщает, что гетман действительно вступил с Бруховецким в союз и решил оторваться от Москвы. Так что же делать? Согласиться на эту резню и тем, быть может, попасться на удочку Бруховецкого? Отказаться, ослушаться гетмана и породить действительный раскол?
Старый полковник, задумался. Но вдруг он вспомнил, что в кармане у него лежит пакет с инструкциями гетмана Дорошенко, которых он еще не успел прочитать. Быть может, там он найдет какие-нибудь более точные указания.
— Прости меня, пане посол, — произнес он вдруг с любезной улыбкой, подымаясь с места, — сидим мы, сидим, а я и забыл тебе хоть кружку вина предложить; с дороги оно хорошо бывает, да за кружкой лучше и дело обсудить.
Тамара начал отказываться, но Гострый настоял на своем и поспешно вышел из покоя в сени, а оттуда и на двор…
Инструкции гетмана Дорошенко гласили, однако, что, ввиду состоявшегося соединения с Бруховецким, он просит Гострого повиноваться во всем Бруховецкому до тех пор, пока он, Дорошенко, не перейдет на левый берег, так что полковнику, волей-неволей, приходилось соглашаться на предложенную Бруховецким резню.
Между тем, Тамара, оставшись один, принялся обдумывать свое положение. Разговор с Гострым произвел на него крайне неблагоприятное впечатление. Тамара уже давно разузнал, что девушка, вырвавшая из его рук Мазепу, была дочерью Гострого. Хотя его и ограждало звание посла и то, что Бруховецкий теперь помирился с Дорошенко, однако он решился принять это опасное поручение гетмана только ввиду двух чрезвычайно важных для него обстоятельств. Уже давно Тамара начал сознавать, что положение Бруховецкого и, а следовательно и его, как самого близкого приспешника гетмана, становится весьма шатким. Соединение Бруховецкого с Дорошенко подало ему некоторую надежду на укрепление власти Бруховецкого. Чтобы прозондировать, изменилось ли отношение старшины к гетману после этого примирения, он и принял на себя это опасное поручение, но всюду ему приходилось убеждаться, что и старшины, и казаки едва сдерживали свою ненависть к Бруховецкому; то же самое встретил он и у Гострого. А Гострый пользовался громадной популярностью. Зная при том, что Мазепа добился такой высокой чести у Дорошенко и что он вместе с ним переправится в скором времени на левый берег, а переправившись, всенепременно постарается отыскать его, Тамара начинал уже не на шутку задумываться о своей судьбе.
Ненависть его к Мазепе, вследствие неудавшейся мести, усилилась еще больше. Предполагая, что дочь Гострого была, конечно, или невестой, или возлюбленной Мазепы, он прибыл сюда еще в надежде выведать здесь что-нибудь относительно Мазепы: подкупить кого-нибудь из слуг, устроить какую-нибудь западню или ему, или ей. Но, казалось, и это намерение Тамары должно было окончиться ничем.
В этом угрюмом замке не видно было ни болтливой смазливенькой служанки, ни пьяного слуги, словом, никого такого, у кого можно было бы выудить какую-нибудь важную новость. Лица встречавшихся во дворе казаков были так суровы и неприветливы, что нечего было и думать обращаться к ним с каким-нибудь подобным вопросом.
Покусывая с досады губы, Тамара шагал из угла в угол, как вдруг до его слуха явственно долетел звук двух голосов, разговаривавших где-то в третьей комнате. Тамара весь замер и насторожился. Действительно, говорили два голоса, и один из них был женский. Но что это? Почудилось ли ему, или это нечистый шутит над ним? Нет, ему явственно послышалось произнесенное женским голосом имя Мазепы.
Тамара весь вздрогнул, краска бросилась ему в лицо. Быстро оглянувшись кругом, он в два прыжка очутился подле двери, неслышно приотворил ее, и приложив ухо к образовавшейся скважине, замер на своем посту.
Пока Гострый совещался с Тамарой, Марианна велела подать Остапу кой-чего подкрепиться с дороги, а также приказала накормить и прибывших с ним казаков.
Перед Остапом появились полные всяких яств «полумиски» и фляжки с вином и наливками, — и проголодавшийся казак не заставил хозяйку утруждать себя усиленными приглашениями. Сидя против него, Марианна терпеливо ждала, пока казак утолит свой голод; ей хотелось расспросить его поподробнее о новостях чигиринской жизни и, главное, о самом Мазепе; какое-то предчувствие говорило ей, что от Остапа она может узнать гораздо больше, чем от других… Его лицо было ей знакомо; ей помнилось, что она его видела где-то вместе с Мазепой.
— Слушай, пане хорунжий, — обратилась она к нему, когда ей уже показалось, что аппетит казака начал ослабевать. — Сдается мне, что я тебя видела когда-то.
— А как же, — отвечал Остап. — Ведь это я приезжал сюда к пану Мазепе из Волчьих Байраков.
— Из Волчьих Байраков, — повторила Марианна, и при одном воспоминании об этой деревне в сердце ее шевельнулось болезненное чувство, — помню, помню… Так это тебя я видела в доме отца Григория?
— Меня, — усмехнулся Остап.
— Зачем же ты приезжал сюда к Мазепе?
— Ге! Там штука одна такая вышла, что надо было приехать. — И Остап передал Марианне сцену в шинке, во время которой он познакомился с Мазепой, и после которой Мазепа пригласил его в надворную команду Дорошенко. Он рассказал ей, как они беспокоились, не зная, куда скрылся Мазепа, и как вследствие этого он решился поехать к полковнику разузнать что-нибудь о Мазепе. Да тут как раз и нашел его и с тех пор не расставался с ним. — А вот теперь, — закончил он свой рассказ, — дай Боже ему век «довгый», наставил он меня хорунжим в надворной гетманской команде, а когда бы не его милость, так пропал бы, ей-Богу, ни за понюх табаку. У Марианны слегка отлегло от сердца.
— Так, значит, и ты там в замке живешь?
— Там же.
— Ну, так расскажи же, как поживает пан Мазепа и что там творится у вас в Чигирине?
