военачальника убеленные ветераны поначалу сомневались — а как же иначе, ведь вел их в бой 18-летний мальчишка, который еще несколько месяцев назад, выбираясь на датский берег, спрашивал про летящие над головой пули: «Что это свистит?» Но все оправдалось, король добился оглушительной победы да и вел себя необычайно храбро, ни на секунду не выказывая робости и не теряя хладнокровия. Когда после боя Карл XII снял галстук, из него вывалилась мушкетная пуля. Несомненно, попала она в него на излете, но надо же было так увлечься боем, чтобы не заметить пули! Между тем Карл именно так и будет вести себя в каждом последующем сражении — с холодной головой горячиться в бою. Прибегая к известной аналогии, уместно даже утверждать, что он находил упоение в бою. Однако, на наш взгляд, все же точнее иное, не столь лестное для «северного героя» сопоставление: в Карле XII шведская история возродила своего последнего викинга-берсеркера.
Перед «очарованием» короля-победителя не устояли даже ученые, проповедовавшие идеалы просвещения. Великий Лейбниц после Нарвы объявил, что Москве уготована участь быть покоренной Швецией, и приветствовал установление власти Карла «в Москве и дальше вплоть до Амура».
Первая Нарва, как никакое другое событие, засвидетельствовала факт отсталости России. Правда, при знакомстве с ходом сражения иногда кажется, что русским просто отчаянно не везло. Но это не так. На самом деле все эти случайности — от несвоевременного отъезда царя до вьюги в лицо — лишь умножили общую слабость и неподготовленность страны и армии к войне в целом. Громкая победа шведов сложилась из мелочей, но таких, которые оттачивались и пригонялись друг к другу долгими годами; мелочей, требовавших образованности и опытности офицеров, обученных до автоматизма солдат. Победа приходила к ним, потому что барабаны вовремя подавали сигналы, посыльные скоро разносили приказы, начальные люди всегда знали, что надо делать, даже тогда, когда было не ясно, что делать. Отлаженная система управления армии превращала ее в идеально настроенный механизм, не знавший сбоев.
Но и этого мало. Нужна была и была вера, скрепленная протестантской суровостью и приправленная спокойной уверенностью в силе шведского штыка и полководческой мудрости короля-мальчишки и его советников. Такое нельзя создать в одночасье. Такое складывается из прошлых и настоящих побед, оказывающихся залогом побед будущих. Такое обеспечивалось общим уровнем развития страны, ее четырьмя университетами, в которых, кстати сказать, учились немало шведских офицеров и генералов.
Что могли этому противопоставить русские? Царь сам позднее определил состояние своего войска как «младенческое… а искусства — ниже вида». Отсюда естественный вывод: «…Какое удивление такому старому, обученному и практикованному войску над таким неискусным сыскать викторию?»
С известными оговорками можно утверждать, что первая Нарва перечеркнула многое из прежних реформаторских усилий, продемонстрировав их поверхностность и ограниченность. С. М. Соловьев в своих известных «Публичных чтениях о Петре Великом» обмолвился, что царь привел под Нарву армию, которая совсем недалеко ушла от армий царей предшествующих — одним словом, «ветхое рубище с новою заплатою». Очевидность того, что в новое время одними «заплатами» обойтись уже никак нельзя, поставила перед Петром вопрос о системности реформ. На первый взгляд это звучит несколько парадоксально: нет ничего более конвульсивного и хаотичного, чем петровские усилия восстановить боеспособность армии после Нарвы. Царь метался по стране, судорожно выискивая деньги, людей, вооружение, продовольствие, припасы. Тем не менее сам масштаб обрушившегося несчастья заставил его заняться многими отраслями хозяйства и вопросами государственной политики. В действиях царя было мало системы, но зато постепенно прорисовывался системный подход. И если, по определению того же С. М. Соловьева, «неудача — проба гения», то Петр здесь оказался гением самой высшей пробы. Оказалось, что для него — чем хуже, тем лучше. Известна оценка Петром Нарвы: «Когда мы сие несчастие (или, лучше сказать, счастие) под Нарвой получили, то неволя леность отогнала и к трудолюбию и искусству день и ночь прилежать принудила и войну вести с опасением и искусством велела».
Но, может быть, царь лукавит? Ведь это признание прозвучало после Полтавы и Гангута, тогда, когда исход войны был почти бесспорен. А что на самом деле думал битый Петр сразу же после Нарвы? Да почти то же самое, хотя, конечно, Нарву как счастье еще не воспринимал. На двенадцатый день после нарвского побития, посылая Шереметева разорять владения шведов в Ингрии, он писал: «Не годится при несчастии всего лишаться». Из текста видно, что он подразумевает под этим. Нельзя падать духом. Негоже опускать руки. Не следует искать отговорки и оправдания. Надо продолжать трудиться. Вот чему его научила катастрофа 19 ноября.
И еще одно. В оценке Петром Нарвы ощутим личностный момент. Похоже, он не может забыть о своем неосмотрительном отъезде из армии в канун сражения. Дело это действительно темное и для историков не во всем ясное. Крайности сильно разнятся. От обвинений Петра в заурядной трусости — бросил армию на никудышнего герцога де Круа и бежал, до полного оправдания царя — уехал, потому что не ждал сражения, за подкреплениями: 10 тысячами солдат Репнина и 8 тысячами казаков Мазепы, вынашивая планы вместе с саксонцами зайти от Печор в тыл Карлу и т. д. Историки вполне справедливо ссылаются на эпизоды из жизни Петра, когда он проявлял храбрость, не задумываясь, рисковал жизнью. Все так. Но как быть с другими случаями, такими, как паническое бегство из Преображенского в Троицу или бессильное отчаяние в Прутском походе? Известно, и у Петра случались минуты слабости. Один из пристрастных свидетелей — за собственное пленение следовало оправдаться (он сдался вместе с герцогом де Круа) — так описывал царя накануне отъезда из-под Нарвы: тот был растерян, полувменяем, пьян. Вывод прост: если таков государь, то что спрашивать с них, переметнувшихся с первыми выстрелами к шведам? Нет нужды спорить по поводу правдивости этой информации. Как нам кажется, в беспощадной оценке происшедшего под Нарвой, сделанной Петром, — косвенное признание того, что и он сам не без греха, что что-то действительно было.
И это что-то точит и точит его, не давая забыть о собственной слабости. Надо ли после этого кидать в Петра камни? Ведь важно не только, как упал. Еще важнее — как поднялся.
Преодоление
После некоторого колебания — идти «добивать» Петра или нет — Карл XII двинулся в Польшу. Свою роль сыграла амбициозность короля. Какую славу можно было добыть, разгромив «царя варваров»? Иное дело — Август II, курфюрст саксонский и король польский. К тому же, как мы знаем, Карл намеревался примерно проучить своего кузена: «Поведение его так позорно и гнусно, что заслуживает мщения и презрения всех благомыслящих людей». Карл вознамерился лишить беспутного Августа польского престола.
Амбиции короля были подкреплены вполне здравыми соображениями. Из двух оставшихся союзников в антишведской коалиции самым сильным признавался Август. Его и следовало громить в первую очередь. Упрекнуть Карла в том, что в 1700 году он недооценил Петра, едва ли будет справедливо. В способность России быстро оправиться от поражения не верил никто.
К тому же после блистательной победы сами победители выглядели далеко не лучшим образом. Об этом обстоятельстве как-то забывают, но между тем дело обстояло именно так. Виной тому — не Петр и Август, а вечные спутники всех военных кампаний того времени: болезни, трудности с амуницией, продовольствием и фуражом. Спустя месяц-другой после Нарвы в полках осталась лишь треть личного состава, способного выступить в поход. Испытывала армия большие трудности и в боеприпасах. Казна в спешном порядке вытряхивала из карманов шведских подданных последние кроны и эре, чтобы приобрести для короля порох и свинец. Словом, далеко отрываться от своих баз было рискованно, и даже Карл, поначалу сильно разгоряченный нарвским успехом, на этот раз внял разумному доводу.
После Нарвы царь превратился во всеобщее посмешище. Сидевший в Гааге А. А. Матвеев писал Петру: шведский посол самолично ездил к послам других стран и «с великими ругательствами… не только хулит ваши войска, но и самую вашу особу злословит». Посланник Петра в Вене князь Петр Голицын терпел такие унижения, что впору было плакать. Французский и шведский послы при полном попустительстве императорского двора открыто насмехались над князем. Лишь заинтересованность в канун Войны за испанское наследство в России, которая хоть как-то отвлекала на себя Швецию — традиционного союзника французской короны, заставляла имперских министров цедить слова приветствия при встрече с царским
