Только сейчас я заметил, что портфель его был открыт, и готов был поручиться, что в нем все время работал маленький диктофон.
Вилис Штейнберг был представительным мужчиной. С длинными волосами, пышной черной бородой и волосатой грудью под распахнутой, не заправленной в джинсы светло-зеленой рубашкой из похожей на брезент ткани, он вполне отвечал идеалу современных женщин. Соответственно независимыми были и его речь, и манера поведения.
— Опять от моей бывшей, и когда это кончится? Я же не считаю, сколько она получает от своих хахалей! Дочки, когда меня навещают, без подарков не уходят, позавчера даже поехал с ними в «Детский мир» и купил по новой куртке, чтобы не мерзли у себя в лагере.
— Вечером ваши очки, наверное, светлеют? — неожиданно спросил Силинь.
— Меняют цвет в зависимости от освещения, — охотно объяснил Штейнберг, снял очки и повернул стекла к самому темному углу комнаты. Стекла и на самом деле стали светлеть и почти слились с желтоватой роговой оправой. Очень возможно, что при мгновенной вспышке света они могли показаться очками без оправы.
— Дорогое удовольствие, зато экономлю на светофильтрах, — и Штейнберг, как по заказу, широко улыбнулся.
Зубы у него были коричневатые, одного-другого недоставало, но металлических протезов я не заметил. Меня это не удивило: трудно было представить себе этого исполненного жизненной силы человека во власти низменных инстинктов. Такой способен бросить жену и детей, драться за возлюбленную, но наброситься на женщину, усыпить, а затем надругаться? Разве что в пьяном угаре…
— Вы нас не так поняли, — счел, наконец, необходимым объяснить наше появление Силинь. — Мы обратились к вам, как к ближайшему другу Лигиты Гулбис.
— Друг — это верно, но ближайший… Мы ведь за этими стенами почти никогда и не встречались. Ну, раз-другой провожал ее до дома, это, по-вашему, близость? Ну, как она, бедняга? Говорят, завтра выйдет на работу…
— Не расскажете ли нам о ваших отношениях? — Заметив, что Штейнберг колеблется, Силинь добавил: — В интересах следствия. Это важнее так называемых джентльменских принципов. И я обещаю, что ее муж ничего не узнает.
— Да что там такого рассказывать? Она мне нравится, да и не мне одному. Красивая мордочка, хорошая фигура, умеет одеваться. Всегда веселая, улыбчивая. Есть такие певцы, в особенности баритоны, которые только у нее и записываются. Подайте им Лигиту, иначе голос не звучит, и все тут… Понимаете, мне кажется, на работе ей веселей, чем дома, где муж следит за каждым шагом, даже на концерты не водит, а она ведь еще молода, ей хочется повертеться в обществе, сбегать на танцы, мало ли еще чего. Только не думайте, что это я такой умный: она сама мне рассказывала обо всех своих обидах.
— И вы, приняв исповедь, конечно, воспользовались ситуацией?
Вопрос показался мне неуместным. Штейнберг говорил с такой искренностью, что я верил каждому его слову. Разве же в мире больше нет бескорыстной любви? Симпатии между мужчиной и женщиной? Дружеских отношений между коллегами? Поэтому, услышав ответ механика, я ощутил разочарование.
— Какой бы я был мужик, если бы не попробовал? Она, казалось, сама, напрашивалась. В щеку целовала, когда просила побыстрее отремонтировать аппаратуру. В нашем кафе всегда садилась ко мне за столик. Зная, что мужа нет дома, позволяла проводить. Но дальше калитки не пускала. Мелкая женская хитрость, а я потом, как школьник, чесал полтора часа до ближайшей стоянки такси. «Спасибо за доверие, — сказал я ей в последний раз. — Тебя эти пламенные поцелуи, может, и устраивают, только я не деревянный». Посмотрю, что она теперь запоет.
— Спасибо, вы очень помогли… Скажите, пожалуйста, — как бы спохватился Силинь, — почему вы не проводили Лигиту позавчера, когда муж не мог ее встретить?
— Позавчера я кончил работу в пять часов.
— Почему сбрили усы? — уверившись, что Штейнберг не собирается ничего добавить, переменил тему Силинь.
— Они у меня росли такие — рыжие. Смешно было.
— Да, бывает… Так где вы были позавчера после полуночи?
— Я же сказал, что не деревянный.
— Послушайте, Штейнберг, это серьезней, чем вы полагаете. Может ли кто-нибудь подтвердить, что видел вас позавчера ночью между часом и тремя? Женщина или мужчина, все равно.
— Да вы что, вы… меня? — Штейнберг недоверчиво посмотрел на Силиня, потом расправил плечи: — Это мое дело, уж не взыщите.
— Как бы оно не привело к неприятностям для вас.
Штейнберг промолчал.
— Ну, как угодно… Вы в ближайшее время собираетесь выезжать куда-нибудь из Риги?
Мастер покачал головой. Он что, действительно решил все время молчать, как капризный ребенок?
— Воля ваша. Если все-таки возникнет такое желание, попрошу на всякий случай позвонить, — Силинь протянул бумажку с номером своего телефона. — Спасибо, на сегодня хватит.
Садясь в машину рядом с Силинем, я спросил:
— Вы действительно думаете, что он причастен к делу Гулбис?
— Маловероятно. Заметили, какие у этого битюга ноги? Самое малое сорок третий размер.
— Зачем же было терять столько времени?
— Такая наша служба, как поют на вечерах в День милиции, — Силинь включил мотор. — Отвезу вас домой. Если хотите участвовать в вечернем рейде, советую хорошенько отдохнуть.
…Я еще не успел уснуть, когда зазвонил телефон:
— Это Силинь. Печальные новости. По дороге на станцию Леон Акментынь обнаружил в лесной чаще тело Ярайса Вайвара. Убит ночью. Из того же самого пистолета.
V
Недалеко от Управления милиции Ярайс опустился на скамейку в парке и закрыл лицо ладонями. Не хотелось видеть ни старое здание Управления, где вскоре прочтут его письмо, ни еще не столь старую, но тем не менее покрытую ржавчиной радиобашню, на которой его сверстники подрабатывали, через каждые несколько месяцев заменяя полотнище развевающегося на шпиле флага.
Город понемногу просыпался. Люди куда-то спешили, одному только ему идти было некуда. Завтра исполнится два месяца, как он в Риге. Невероятно, но факт, как пишут в «Дадзисе»; да он за это время и превратился в этакий карикатурный персонаж: мелкотравчатый бездельник, стремящийся начать новую жизнь, но не решающийся перейти улицу… Впрочем, он тут же нашел для себя оправдание: прежде, чем шагнуть вперед, не мешает оглянуться, и ни один шофер не тронется с места, не поглядев в зеркальце на то, что происходит сзади. Да и вообще будущее немыслимо без прошлого.
Ярайс понимал, что такие раздумья ничего доброго не сулят. И все же — что приобрел он за эти два месяца? Ну, прежде всего — немало денег. Если бы вчерашняя попытка увенчалась успехом, денег было бы еще больше. Это, безусловно, достижение; только что ему делать со всем этим звенящим и хрустящим, ради которого другие бьются в поте лица? Купить еще одни фирмовые джинсы, куртку сафари, туфли на «творожной» подошве? Но он же не собирается переодеваться по три раза на день, нормальные люди в нашем обществе так не делают. Может быть, копить на мотоцикл или даже на машину? Однако с ними никуда не покажешься, даже к родителям. А потом, когда он не будет больше находиться на их иждивении, какое применение найдет он нечестно нажитым деньгам? Это не заграница, где можно выгодно поместить капитал в акции и жить на проценты до конца жизни или же начать какое-нибудь собственное дело. После грандиозной аферы с «мебельным» спекулянтом Виктором Ярайс поинтересовался у Малого Яниса, как потратил тот немалую сумму. «Слетал в Таллин». — «А там?» — «Надрался в лежку», — ответил Кирсис, с удовольствием вспоминая попойку с эстонскими дамами на крыше новой гостиницы.
