Его и вместе с тем делает меня способным к этой любви и подымает меня тем самым до Себя. От Него я получаю «награду», т.е. оценку моего делания по достоинству, и эта оценка сама есть любовь... Когда же любовь возрастает, она сама начинает свидетельствовать: я люблю Бога, потому что Он - Бог. Я люблю Его, ибо Он достоин быть. Мои поступки утверждают
Его, потому что Он «достоин... принять силу и богатство, и премудрость и крепость, и честь и славу и благословение» (Откр 5.12). Тут мысль о награде внезапно исчезает. Впрочем, нет, она еще присутствует, - в смирении первого побуждения, но исчезла, как явный мотив. И достигается то, на что направлена автономная настроенность, не имея однако возможности получить это из себя самой: чистое делание добра ради святости самого добра. Чистота намерений никогда не была более высокой, чем в поведении святых, совсем не замечавших самих себя и желавших только Бога ради Бога, - но при этом понимавших эту чистоту не в том смысле, который доступен только Богу, и поэтому не впадавших в гордыню и безумие.
3. Возможность и невозможность
В предыдущих размышлениях мы пытались понять своеобразие Нагорной проповеди - беспримерность ее благовествования, энергию, с которой ее призыв переходит от внешних действий к внутренней настроенности, выдвигаемую ею меру достойного поведения, а именно: видеть в другом себя и свои обязательства по отношению к нему определять по любви к своей собственной жизни так, чтобы любовь становилась сутью новой установки.
Перед лицом таких требований должен возникнуть вопрос, нами уже поставленный: выполнимы ли они для человека? Может ли человек быть так настроен и может ли он так поступать? Может ли он добротой обуздывать насилие и его преодолевать, отвечать на вражду не злым делом, даже и не злой мыслью, а любовью, бережно относиться к человеку другого пола даже в своих самых сокровенных побуждениях, так глубоко испытать возвещенное обновление, чтобы блаженным представилось то, что по земным понятиям причиняет боль, а то, что воспринимается людьми, как счастье - представилось опасным и подозрительным? Способен ли он на все это?
Вопрос этот должен возникнуть, как только мы воспримем слова Нагорной проповеди не только риторически или эмоционально, а по существу, - тем более, что в заключение мы читаем: «Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф 7.13-14). Если же мы допустили возможность такого вопроса здесь, то должны допустить его и в других местах. Там, например, где Иисус, после притчи о царском пире говорит: «Много званых, а мало избранных» (Мф 20.16). Или когда Он восклицает: «Кто имеет уши слышать, да слышит» (Мф 11. 15), что означает также, что не имеющие ушей не услышат, не говоря уж о тревожной резкости слов о том, что благовестие должно многим возвещаться в притчах, ибо они «слыша, не слышат и не разумеют», «да не обратятся» (Мф 13.13-15), чего мы здесь не хотим касаться, чтобы мысль не потерялась в тайне предопределения. Итак, нам нужно решить вопрос, возможно ли для людей то, чего требует Нагорная проповедь, и обращается ли христианское благовестие ко всем, или только к некоторым избранным.
Конечно, подобное избранничество не могло бы определяться такими земными предпосылками, как, например: только тот пригоден для великих дел, кто родился с бесстрашным сердцем и сильной волей, или:
только тот способен создавать великие произведения, кто несет в себе тайну творческих глубин. Иисус пришел, чтобы принести Свою весть не особо одаренным людям, а «погибшему» (Лк 19.10). Таким образом, избранничество, о котором идет речь, может быть только делом благодати: чтобы Бог освободил сердце от эгоизма, научил его отличать существенное от несущественного и укрепил его в подлинном делании, по вере.
Как бы потом протекала жизнь такого человека, зависело бы от его личности. У человека высокоодаренного, например, у св. Франциска, из этой благодати проистекла бы и по- человечески великая христианская жизнь. Но благодать могла бы производить свое действие и при совсем обычных условиях: такой человек внешне жил бы тогда как все, но его внутренняя жизнь была бы в Боге.
Однако, этот путь был бы всегда открыт только немногим, призванным особым образом по свободному благоусмотрению Божиему.
Трудно принять мысль, что избраны лишь немногие; она может вызвать глубокий упадок духа, - более глубокий, нежели мысль о том, что в сущности никто не в силах выполнить требования христианства, хоть она и кажется более радикальной.
Впрочем, иногда, видимо, прорывается и эта мысль, как например, в беседе Иисуса с богатым юношей. В конце беседы выясняется, что задавший вопрос дорожит своим имуществом, и Христос предрекает «горе» богатым. Ученики делают логический вывод: если так, то кто же может спастись? Иисус же, «воззрев» на них, говорит: «Человекам это невозможно, Богу же все возможно» (Мф 19.26). Очевидно речь здесь идет о христианской жизни вообще, и отдельный человек ощущает некоторое успокоение, когда слышит, что никто не изъят из общей невозможности. Таким образом он оказывается среди своих собратьев - людей, и взывает к милосердию Божьему - ибо должен же быть смысл, и притом смысл спасительный, в пришествии Христа!... Но в Нагорной проповеди Бог требует исполнения. Мы чувствуем, что Он имеет право его требовать; мы видим, что то, чего Он требует — правильно, а затем мы слышим, что требуемое ото всех может быть выполнено только немногими - теми, кому это дано. Трудно принять это.
Напомним прежде всего, что слова Писания никогда нельзя брать в отдельности. Они всегда должны быть включены в целое, где другие слова раскрывают их смысл, определяют их место или им противопоставляются. Здесь мы вспоминаем, что ангельское благо-вествование в рождественскую ночь возвещает мир Божий всем тем, у кого есть добрая воля. Сам Иисус говорит, что Он «пришел... спасти погибшее» (Лк 19. 10), и Он все время жалеет тех многих, которые растерянно бродят, «как овцы, не имеющие пастыря» (Мф 9.36). Это звучит иначе, чем слова о немногих избранных. Но и те слова мы должны принять. Верно одно, верно и другое. Эту противоположность невозможно разгадать путем размышлений, мы должны понять ее нутром, каждый наедине с самим собой перед Богом.
Если мы верно понимаем Писание, то оно словно бы вопрошает: откуда ты знаешь, что ты не избран? Избрание исходит из тайны Божией; никто не знает, распространяется ли оно на него, но каждый имеет право - нет, обязанность - быть открытым для этой возможности. Слушай слово, проникайся сознанием призванности - и тогда посмотрим, вправе ли ты будешь сказать, что ты не избран!... Быть может, ты возразишь: как мне это знать? Я ничего не чувствую! Как переживается избранность?... Писание отвечает:
так спрашивать ты не можешь. Ты должен проникнуться заповедью Господней и действовать. Избранность - не вывеска над существованием того или иного человека, она - живое намерение Божие, воздействие Его любви на данного человека. То, что в ней заложено, осуществляется лишь в действиях этого человека. .. Но разве не должен избранный человек вести себя определенным образом? Разве это не должно стать заметным? Вести себя определенным образом -но каким? Где установленные нормы, которые как бы официально выражают настроенность Нагорной проповеди? Иисус сказал, что когда тебя бьют, нужно подставить и другую щеку (Мф 5.39), - но когда слуга ударил Его в Синедрионе, Он Сам не поступил так, а дал отпор: «Если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня?» (Ин 18.23). Он сослался, стало быть, на судебный порядок. Это показывает нам, как мало здесь можно зафиксировать. Никто не может судить, отвечает ли данный человек настроенности Нагорной проповеди. Нет таких норм внешнего поведения, в которых выражалась бы эта настроенность. Даже сам человек не может знать с уверенностью, как обстоит дело с ним самим. Апостол Павел говорит это прямо: судит один Бог. Итак, дерзай в надежде на то, что ты избран! Такое дерзание происходит в вере, и ни мир, ни внешний или внутренний опыт не могут возражать против него.
Но я не в силах любить своего врага!... Ты можешь, однако, привести себя к тому, чтобы перестать его ненавидеть. Это уже начало любви... И это не удается!... Так попытайся, по крайней мере, помешать твоей неприязни проевиться в слове. В этом было бы уже некоторое приближение к любви...
Но не означало ли бы это принижение требования? Разве не стоит здесь вопрос «все или ничего»?
