трюме и встречал на нем Новый год. А на каждом судне, хотя это и тривиальное заверение, оставляешь частицу души.
Алина подошел к модели последнего подводного дома и стал рассказывать об его устройстве.
Несчастная Ира, прижимая пальцы к вискам, переводила. Откуда она могла знать все смыслы слова «регенерация», например? Откуда она могла знать, что этот не первой молодости человек с не совсем белыми зубами — обычный след, который оставляет море на водолазах, — нырял в подземной реке на глубине сто двадцать метров? Что он одним из первых ввел в обиход слова «таблица компрессии»?
Я же, пусть простит меня месье Алина, кивал на его рассказ, но не слушал перевода. Об устройстве дома я рано-поздно прочитаю.
Мне интереснее было осмотреться в кабинете капитана Кусто.
Разобрать иностранные названия книг на их корешках в шкафах.
Определить чувства, которые я здесь испытывал.
Запомнить необычный, странный с такой высоты, подножный шум прибоя — шум, поднимавшийся сюда с далекой-далекой обрывной глубины.
Узнать откуда, и как, и когда на стену попал старинный гарпун и какая история связана с ним.
— …в отсеке второго этажа этого дома находились душевые… — переводила Ира слова Алина.
А я думал о том, что сын Кусто, который мылся в этой душевой, мальчишкой катался на ките.
Китобоец тащил под бортом ошвартованного убитого кита, а на болтающемся мертвом ките стоял маленький тогда Кусто и, конечно, захлебывался от счастья, а мать и отец взирали на происходящее безмятежно, без страха и даже с гордостью. Это, наверное, было так, как на далеком, немыслимо далеком отсюда острове Вайгач, когда маленький ненец волок в тундру полярного орла. Но там был маленький ненец, а здесь было возвращение цивилизованного европейского интеллигента обратно к началу начал, было соединение настоящего, первобытного мужества с современной физикой и биохимией.
Первая семья в мире, которую не можешь назвать жителями Земли. Как неудобно так назвать, например, карася или акулу.
Больше всего мне хотелось бы остаться здесь одному и внимательно рассмотреть разные мелочи на стенах и за стеклом шкафов. Известно, что окурок для следователя важнее автобиографии преступника.
Но Алина уже все объяснил про глубоководный дом. Следовало, очевидно, уходить.
Мы глянули еще только на стенд с фотографиями и карикатурами на Кусто слева от дверей.
Удачнее всего получаются карикатуры на людей с костистыми или очень толстыми лицами. Резкие черты Кусто так и просятся на карандаш. Но это, конечно, были не карикатуры все-таки, а шаржи. Чаще всего в профиль. И фото, приколотые к материи стенда без всякого ранжира и порядка, — подводные дома, дельфины, выпрыгивающие из воды в Сант-Яго, Кусто и Кеннеди на групповом снимке, Кусто, готовящийся надеть маску, и вдруг — Гагарин, смонтированный на одной карточке с Моной Лизой, Гагарин справа, Джоконда слева…
Опять это соединение науки, космоса, мужества с красотой и таинственностью искусства, загадочностью женской улыбки…
Не может не существовать в душе многих сегодняшних людей безмолвное и не выражаемое словами ощущение тоскливо-безвозвратного сожаления: «Да, действительно, люди полетят на Луну. Уже скоро. И на Марс. Но я не полечу. Сердце. Желудок. Амортизация души. Виза на полет к Луне… Да, полетят, а я никогда, никогда туда не полечу».
Это тоскливо.
Одно утешает — так случалось всегда. И будет. И я никогда не увижу Космос и глубины Океана. Никогда.
Когда проводился первый опыт недельного пребывания людей под водой, у аса подводников Фалька стали пошаливать нервы. Быть может, это были и не нервы, а воображение. Оно и помогает, и иногда губит людей, особенно художников. Другой акванавт чувствовал себя отлично. О нем записано в журнале: «Никаких жалоб нет, спокойная уверенность, как в отчетах советских космонавтов».
Вот откуда на стенде в кабинете Кусто Гагарин с его улыбкой и Джоконда с ее улыбкой…
— Испытатели сперва не выключали приемник, слушали популярную музыку и листали детективы, потом забросили детективы и выключили приемник, смотрели развлекательную программу — телерекламу — с хорошенькими хористками. Потом послали к черту и хористок, и даже «последние известия», попросили проигрыватель. И до конца опыта слушали симфонии и камерную музыку. Причем оба подводника были не из тех ребят, которые ходят в филармонию.
Это говорит мне бывший лейтенант французского флота месье Алина, или мне это кажется, потому что я это уже где-то читал?
— С большой глубины, как вам известно, нельзя выйти немедленно, если провел там известный срок. Именно эта мысль ввергала мужественного Фалька в ужас и кошмары. Ничего лучшего для тренировки космонавтов не придумаешь. Американцы это поняли и используют. Чувства одиночества в глубине океана и в космосе приблизительно одинаковы по силе и качеству… Неизбежность, неизведанность среды, и ее очевидная враждебность, и ее громадность, и ее завлекающая гармония, толкающая на безрассудные поступки, растворяющая вдруг страх в чем-то непонятном, но, поверьте, месье Виктор, приятном, и рождающая вместо него ощущение бессмертия…
Это переводит мне уставшая переводчица Ира, или это говорит Алина, или все это мне кажется?
— Так передайте своим друзьям, что мы, как и договорились, ждем «Нерей», — говорит Алина.
— Обязательно, — сказал я, хотя знал, что у «Нерея» осталось немного шансов приплыть в Монако.
— А вы навсегда ушли с этого судна? — спросил Алина.
— Навсегда, — признался я. — Люди, которые стояли во главе дела, отличные подводники, но в них, пожалуй, не было и грана поэзии. Потому «Нерей» еще не скоро бросит якорь на рейде под окном этой комнаты.
— Что передать Паша? — спросил Алина. Так называют Кусто друзья. Это означает «Старик».
— Пожелайте ему, мсье, еще много лет готовиться к погружениям без посторонней помощи.
Виктор Конецкий. Живопись
