лохматые зонтики и подванивали немного. Окрестили их почему-то «робинзонами», а Ванька, пока маленький был, да и до сих пор по привычке иногда называл, путая два слова, самодельное устройство «робинзонт».
Сидя на копне сена и глядя на круглый каравай тёмно-синего ночного неба, выпиленный в стене под самой крышей сарая, Ванька вслушивался в далёкий волчий вой и размышлял, нельзя ли ещё всё-таки остаться. Выходило, что никак нельзя: отца он на этот раз разозлил куда крепче обычного, наутро не избежать серьёзного разговора, а может, и порки. К тому же, после позора, который его тот заставил пережить, он вообще вряд ли сможет жить с ним под одной крышей. И Верочка… Верочка была для него теперь потеряна навсегда; а видеть её каждый день, понимая это и зная, что она всё видела, была свидетельницей его унижения — лучше уж было утопиться. Или уйти из деревни.
Как только небосклон начал розоветь, Ванька ещё раз проверил содержимое своего рюкзака и выскочил из сарая. На выходе из деревни, как он и предвидел, вопросов не возникло: стражи, позёвывая и протирая красные от краткого неположенного сна глаза, громыхнули засовом, выпустили его за частокол, сонно выслушали историю про грибы и, вяло матерясь, полезли обратно на вышку.
Оставаясь в поле зрения часовых, Ванька шёл не спеша, сшибая выструганным ивовым прутом поганки, стараясь ступать как можно тише, чтобы не заглушить шагами, треском веток и шуршанием травы окрики или топот преследователей. Всё было спокойно: никто и не собирался его ловить. Через полчаса, уверившись в том, что холмы скрыли его из поля зрения сторожевых, он припустил изо всех сил. Кажется, в этом году к Дороге из деревни никто не ходил вообще: тропа еле угадывалась среди доходивших до подбородка зелёных лезвий осоки и пушистых колосьев сорных злаков.
На гребни сопок с трудом карабкалось алое, слабое ещё солнце, низина заполнялась стрёкотом кузнечиков, в придорожных кустах распевались, готовясь исполнить свою партию концерта, мелкие пташки, и на душе у Ваньки было так необъяснимо легко, словно дурацкий его побег из дома, который он намеревался отменить ещё пару часов назад, был самым лучшим и правильным из принятых им в жизни решений.
Увидев вдали Дорогу, он зашагал ещё быстрее, и передохнуть позволил себе только у покосившегося и проржавевшего указателя «Семёновка — 4 км , Матвеевка — 10 км». Сразу за ним был устроен красивый заасфальтированный съезд, но прокладывать дорожное полотно в их деревню не стали: через пару десятков метров асфальт превращался в накатанную земляную колею, а потом и вовсе в тонкую тропинку, которая и доползала, почти незаметная, до деревни.
В Семёновке на площади перед сельсоветом (там же располагались здания клуба и школы) ещё оставалось немного растрескавшегося и посветлевшего от времени асфальта, так что Ваньке это зрелище было не в диковинку. Но Дорога всё равно поражала воображение: широченная, шагов тридцать в поперечнике, удивительно гладкая — без выбоин и почти без трещин — тёмно-серая лента, уздечкой накинутая на ощетинившиеся соснами и елями сопки, да так удачно, что они не могли сбросить её и десятилетия спустя. На ней ещё сохранилась разметка — пунктирные линии были отлично видны на шершавой поверхности.
Времени размышлять не было. Ванька огляделся по сторонам, вдохнул сырой утренний воздух и двинулся налево.
Часть 2
Определённой цели у него не было, да и не могло быть. Когда идёшь в никуда, единственный вопрос заключается в том, когда сумеешь набраться храбрости, чтобы признаться себе в бессмысленности своего похода и повернуть назад. Оставалась, правда, крошечная вероятность встретить людей и найти себе новый дом, но в глубине души Ванька искал вовсе не этого, и чем дальше он шёл по Дороге, тем лучше понимал это.
Вначале он жался к обочине и, взбираясь на очередную вершину, приникал к стволам деревьев, старался слиться с ними и сделаться невидимым, осматривая раскидывающуюся между холмами долину. Но, и в десятый раз никого не увидев на расстилающемся в очередной низине бескрайнем дорожном полотне, он перестал прятаться и зашагал посередине, подбадривая себя услышанной в деревенском клубе песенкой.
На привал Ванька остановился уже за полдень, в месте, где дорогу пересекала узкая стремительная речка с почти прозрачной водой. Спустившись под основательный мост, сооружённый словно в расчёте на то, что речушка может разбухнуть, и берега поднимутся раза в три, Ванька напился и достал из рюкзака провиант. За весь день он пока не встретил ни одного живого существа, видел только вдалеке лосиху с лосёнком, но подходить к ним не решился. Ему казалось, что он уже ушёл довольно далеко от своей деревни; во всяком случае, считать холмы, через которые он перебирался, Ванька утомился и бросил. А Дорога так же неутомимо ползла вперёд, и на ней не встречалось ни единого указателя на ближайшие деревни, ни съездов на просёлочные тракты — ничего. Но ведь не могло же быть так, чтобы люди строили путь в пустоту? Что-то обязательно должно было находиться там, в другом конце Дороги… Цель, к которой от самого Хабара тысячи рабочих (это как если всю Матвеевку и Семёновку вместе взять и ещё по две такие деревни, тогда, может, наберётся столько народу), прокладывали её день и ночь, год за годом, сменяясь по выслуге лет или умирая, надорвавшись, прямо здесь, в глуши, в сотнях километров от ближайшего человеческого жилья. Из этих людей сейчас в живых наверняка никого не осталось…
Если бы Ванька не знал наверняка, что Дорогу строили люди, он бы в это нипочём не поверил. Однако старшие в один голос убеждали, что раньше сооружение многоэтажных домов, могучих мостов даже над самыми широкими и бурными реками, не говоря уже об обычных асфальтированных дорогах, было делом самым что ни на есть обыденным. Дескать, это уже потом, после того, что произошло, не стало ни техники, ни горючего, ни людей, которые умели бы управлять нужными машинами и чертить планы для такого сложного строительства. Частокол и сторожевые вышки в их деревне всем скопом возводили четыре года, и это ещё ничего, быстро управились. Дома если строили новые — то только из дерева, научились класть без гвоздей, потому что гвоздей теперь было не достать, разве что старые выдёргивать, но они все ржавые… Пара оставшихся с прежних времён кирпичных построек — клуб, школа и сельсовет — в тяжёлые времена использовались как крепости. Если случались налёты, в них прятали женщин и детей. То же и в Матвеевке, хотя у них и клуба-то даже не было.
К вечеру совершенная, невообразимая пустота на Дороге стала настораживать и давить. Видимо, где-то неподалёку произошёл выброс: деревья постепенно изменялись, становились всё больше, за обычными осинками и сосенками, выстроившимися вдоль обочины, теперь виднелись раскоряченные чёрные контуры огромных мутировавших дубов и елей. Они раздваивались, растраивались, напоминая в отчаянии протянутые вверх ладони умирающего, узловатые пальцы стволов были, казалось, скрючены в немыслимой боли последней агонии. Ванька пожалел, что не украл у отца дозиметр: ему он сейчас наверняка пригодился бы больше. Птицы здесь не пели; из чащи доносилось только мерное уханье совы; а когда на небосклоне начал проявляться бледный призрак Луны, издалека послышался мертвящий волчий вой. Слава богу, на него никто не отозвался; но ночевать на земле Ванька всё равно не решился. Выбрав корявое дерево, стоявшее поближе к Дороге, он взобрался на то место, где ствол расходился в стороны и устроил себе гнездо. Высота была метра четыре, упадёшь — хорошо, если отделаешься переломами, зато обычный волк не достанет.
