— Чуть-чуть.
— Ага… — задумался ребенок, что-то мысленно складывая-вычитая.
Достав из печи крынку молока, нянька наполнила кружку до краев и, добавив для сладости ложку липового меда, протянула Ване:
— Отпейте молочка тепленького, для тела и духа дюже полезного, Иван Лелевич.
— Не хочу! — ответил ребенок, скосив глаза на меня, Хотя для своих шести лет он вполне самостоятелен, несмотря на обилие нянек вокруг него, а может, и вопреки их излишней заботе. Но это лишь на период Ливииной командировки, а так мы сами вполне справляемся с его воспитанием, а мамки-няньки лишь обеспечивают эскорт во время прогулок на улицу. Иногда еще Добрыня Никитич помогает, на правах крестного отца. Только он в большей степени партнер по забавам, чем наставник.
— Ах ты, батюшки светы! Да как же это?! Детям молоко положено пить. Испейте хоть глоточек, — взмолилась нянька.
— За папу, — предложила ее помощница.
— А я песенку спою, — перешла к угрозам третья.
— Не хочу песенку, — заявил Ваня.
— А чего ж твое сердечко хочет?
— Хочу «Дум» тлетий, и чтобы не глючный, «Сталкела»…
— Стоп, — остановил я полет детской фантазии, Ему дай волю развернуться, так он им такого поназаказывает… А у них, между прочим, образование как таковое совершенно отсутствует. Что, согласно бытующему ныне мнению, является несомненным плюсом к их женским достоинствам. Это Ванюшка у нас ребенок для этого мира продвинутый. С компьютером на «ты», да и специально доставленный из передового двадцать первого века домашний учитель весьма лестно отзывается о его успехах в арифметике и языках. Последнее-то совсем не удивительно — наследственность. (При любом упоминании об этом меня распирает от гордости, словно воздушный шарик от мощной струи воздуха.) Любой мелкий черт, повертевшись по злачным местам совершенно ему незнакомого народа недельку-другую, начинает вполне сносно разговаривать на местном наречии. Так чего уж тут про высших существ говорить.
Скрипнув дверью, в избу вошел Добрыня. Как всегда чинный, неспешный… и такой огромный.
— Не помешаю?
— Ну что ты. Присаживайся к столу, — предложил я. — Сейчас завтракать будем.
— Так уже день на дворе.
— Лучше поздно, чем никогда.
— Так я уж отзавтракал в трактире, — ответил Добрыня Никитич, опустившись на скамейку. Он отвязал от пояса кумачовый кошель и принялся старательно развязывать его. — В шинке «Косолапый обжора на привале».
— Значит, обедать, — решил я, с легкостью находя выход из тупиковой ситуации, — А вы, молодой человек, свое молоко все же выпейте.
— Что-то не хочется.
— Мама что тебе перед отъездом говорила?
— Что очень любит меня, — начал перечислять маленький хитрец. — Чтобы я побольше на свежем воздухе бывал… А мы вот с Доблей на свежем возду…
— А еще? — не давая ему перевести разговор в другое русло, настойчиво поинтересовался я. Он научился хитрить не так давно и с той поры усердно совершенствуется в этом крайне важном для жизни человеческом умении.
— Чтобы без взлослых со двола не ходил. А Леке, он ведь взлослый. С ним можно?
— С Рексом нельзя.
— А…
— С Пушком тоже нельзя. И перед тем как идти, нужно у меня спросить: «Можно ли?»
— Сплошу, — пообещал Ванюшка.
— Молодец. А еще что говорила? Про поведение, — напомнил я.
— Чтобы за тобой плисматливал, — признался ребенок, вызвав у меня неожиданный приступ кашля. — А то в постели до обеда валяться будешь и елку не налядишь…
— Э… Вообще-то это к делу не относится. Я про что тебя спросил?
— Что мама говолила.
— Она ведь говорила, чтобы ты нянек слушался?
Три дородные тетки в унисон кивнули, подтверждая достоверность моих слов.
— Говолила, — поник головой ребенок, всем своим видом пытаясь походить на первых Христианских мучеников. Вздохнув так жалобно, что впору учить стенаниям привидений, он взял в руки кружку с теплым молоком и принялся его пить медленно, мелкими глотками. Не сводя при этом с меня своего жалостливого взгляда, полного вселенской скорби и осознания вопиющей несправедливости этого жестокого мира, давшего взрослым право заставлять детей пить противное теплое молоко с медом. Брр… какая гадость!
Терпеливо выдержав его взгляд, я выстоял против психологической атаки и был вознагражден чувством выполненного отцовского долга.
— Допил? Вот и умница.
— Попили-покушали. — Радостно квохча, няньки принялись кружить вокруг дитятки. — Мы рученьки наши белые после трапезы вытрем-вымоем начисто да насухо, уста наши пухленькие да аленькие, словно у девицы-заряницы…
— И ничего они не пухлые, — надулся Ванюшка.
— Конечно не пухлые, — поддержал я своего любимца. — Очень даже мужественные губы. Решительные и… и… вообще.
— Ох ты ж, батюшки! — закивали головами няньки. — Уста наши словно с былинных героев писаны, защитничек вы наш будущий. Всей степи дикой гроза, девицам юным отрада и защита, князю Красну Солнышку гордость и опора, детишкам малым пример для подражания.
— Хм… Вы бы, девицы красные, — невольно перенимая их стиль речи, я вклинился в поток неприкрытой лести, — не очень-то хвалили его. А то, вишь, нос к потолку задрал, того и гляди со скамьи на пол сверзится.
— И ничего я не задлал, — заявил Ваня, спрыгнув с табурета и забравшись мне на руки. — Ласскажи мне, Добля, пожалуйста, истолию про богатылей.
— А ты вон отца попроси, — в десятый раз перерывая содержимое полупустого кошеля, посоветовал Добрыня Никитич. — Он у нас средь богатырей самый-самый.
— Сильный? — спросил Ванюшка.
— Илюша посильнее будет, — прямолинейно ответил богатырь.
Я же надулся от важности. Приятно, что тебя самым смелым и умным считают.
— Гелоический? — продолжил допытываться истины ребенок.
— И здесь Илюша Муромец поперед будет.
— Хлаблый?
— Это у нас Лексей сын поповский, — немного уменьшив мою улыбку, признался Добрыня. — Отчаянный, просто жуть.
— А какой тогда?
— Разговорчивый.
Да уж… Болтун, выходит. Прямо-таки находка для шпиона.
— Так па только про Балмалея сказки лассказывает. И Айболита.
— Какого Айборита? — удивился Добрыня. — С таким мы вроде не сталкивались.
— Айболита, — поправил его я. — Это детская сказка. Мне она очень раньше нравилась.
— А… А я думал, ты про наше приключение рассказывал.
— Да нет…
— Какое плиключение? — уловив основную идею, тотчас поинтересовался Ванюшка. — Ласскажи, па!
— Поведайте, кормилиц наш, о деяниях своих великих, — дружно поддержали его няньки. Театрально прижимая к груди руки и восторженно хлопая ресницами. По комнате ветер загулял — ей-ей, не вру!
