Флип не спеша шел за ним.
— Я попал в него! — твердил Деон, приплясывая от возбуждения.
— Да, — тихо проговорил Флип. И добавил еще тише: — По-моему, я тоже в него попал.
— Я-то уверен, что попал, — задиристо объявил Деон. — Я слышал, как он взвыл вот так: «У-у-у!» — когда моя стрела угодила в него. А что, он может далеко убежать?
Флип пожал плечами.
— Может. Этот яд не сразу действует. Но к утру он его доконает.
— Как, только к утру?! — Деон сразу поскучнел.
— Да. Давай-ка лучше поищем наши стрелы.
Одну они нашли тут же. Наконечник был цел, а это значило, что она прошла мимо цели.
— Но я-то уверен, что попал в него, — упрямо твердил Деон.
Стрелы у них были одинаковые, да к тому же они обменивались ими. И определить, чья это стрела, было просто невозможно.
После недолгих поисков нашлась и вторая — без наконечника, только древко из тростника.
— Одна, значит, все-таки попала, — сказал Флип воодушевляясь. — Теперь старый шакал уже ноги протянул, это точно.
— Я уверен, что это моя, — сказал Деон.
Флип посмотрел на луну. Она висела высоко в светлом небе.
— Пора домой, — сказал он.
Отец Деона перехватил их на полпути. Он мчался на автомобиле по вельду, включив фары и подфарники, а вокруг было полно людей с фонарями — пеших и верхом. Им обоим тут же и всыпали — прямо посреди вельда, — выпороли тщательно, по всем правилам широким кожаным ремнем, прежде чем они успели рот раскрыть и рассказать про шакала. Деона отправили спать без ужина, хотя потом, много позже, когда он, наплакавшись, заснул, мама пришла к нему в комнату — он спал в боковой, примыкавшей к задней веранде, вместе с Ботом, когда тот приезжал на конец недели и на каникулы. Мама принесла вяленого мяса и горсть домашнего печенья, и, пока ел, он рассказывал ей про шакала. Он рассказал ей все как было, от начала и до конца, а она время от времени лишь повторяла: «Да, да», сама же не слушала. Она сидела с отрешенным видом в ногах его кровати, бледная, очень худенькая, и вовсе не слушала его рассказ и смотрела не на него, а куда-то дальше, туда, где человек один, где тишина.
Он и отцу все рассказал на другой день, когда тот поостыл. Сначала отец и слушать не хотел, а потом стал его вышучивать. Но, поняв, что Деон и не думает валять дурака, а говорит серьезно, он тотчас послал работника на Длинный холм проверить, есть ли там след шакала. Человек вернулся к вечеру и принес мертвого шакала. Он шел по следу целый день и нашел зверя в норе муравьеда — шакал забрался туда зализывать рану, да так там и издох. Работнику пришлось раскапывать нору, и, когда он вытащил мертвого зверя, наконечник все еще торчал в шкуре, как раз под лопаткой.
Иоган ван дер Риет отпустил, конечно, несколько шуточек насчет Нимрода[6] и «сильного ловца шакалов перед господом», но Деон-то видел, что в душе отец им гордится. В то же воскресенье он слышал, как отец рассказывал об этом фермерам у церкви.
Отец с величайшей торжественностью вручил ему положенный шиллинг, и Деон отдал половину Флипу. Конечно, он чувствовал себя немножко виноватым — ведь вся слава досталась ему. Он-то понимал, что, не будь Флипа, он бы не остался ночью на Длинном холме. И еще, конечно, хотя он и твердил себе, что это его стрела попала в шакала, определенной уверенности у него не было. Флип и стрелял лучше, и пустил стрелу первым, когда шакал только вышел и стоял не шевелясь. Но вообще, кто мог сказать, чья это стрела? Их одну от другой не отличить, и потом ему казалось, что он видел, как его стрела попала в зверя — именно тогда он и взвыл.
И все же он чувствовал не только вину, но и гордость, когда отец, подтрунивая, называл его «сильным ловцом шакалов перед господом». У него навсегда останется в памяти, как отец не без гордости подшучивал над ним и как он ночью рассказывал матери про шакала, а она сидела в изножье кровати и все говорила «да, да», а сама и не слушала.
На следующий год в январе он пошел в школу, и еще четверть даже не кончилась, когда у матери случился нервный приступ, приехали ее брат с женой и неожиданно увезли ее отдохнуть в Трансвааль. Через два месяца она написала пастору письмо, длинное и путаное; в нем она объявляла о своем намерении никогда не возвращаться к мужу, загадочно намекала на что-то, непонятно в чем его обвиняла, словом, и пастор да и вообще все в округе решили, что она немножко свихнулась. Старейшины в церкви, куда ходил отец, покачивали головой, и сам пастор явился к ним в дом прочесть отцу письмо, спросил, не может ли чем-то помочь — не стоит ли ему, пастору, попытаться уговорить женщину вернуться домой. Но отец мрачно отвечал только: «Она сделала выбор, и ноги ее здесь больше не будет».
После этого все симпатии были на стороне отца, потому что людям нравится непреклонность в мужчине, а он своих слов на ветер бросать не привык. Пастор взывал к милосердию и прощению, да только все понимали: это он просто по долгу. Потому что в душе-то и он восхищался отцом и не стеснялся повторять, что вот Иоган ван дер Риет — человек, который умеет держать слово.
Все знали, что его отец — человек строгий, даже порой суровый. Но он умел быть и добрым. Он помогал соседям, оказавшимся в беде, причем всегда бескорыстно, ничего не ожидая взамен. И жена не могла этого не знать; они прожили вместе двадцать лет, и она, конечно же, поняла, в чем его сила: ведь если бы не его страстная воля добиваться намеченного, оставаться всегда хозяином положения, если бы не его умение выжить, погибли бы они в трудные времена, подобно многим. Она это знала все двадцать лет, что жила с ним, и вдруг бросила его, с двумя детьми на руках, когда младший едва пошел в школу. Что-то можно понять, что-то отнести за счет нервов и пошатнувшегося душевного здоровья. Но как простить женщину, бросающую мужа с двумя малыми детьми? Бросив детей, она сама лишила себя людского сочувствия.
Почему, не переставал размышлять Деон, почему она это сделала?
Он повернулся и сел так, чтобы видеть отца, чинно восседавшего в своей черной паре среди университетских модниц и модников в светлых платьях и костюмах, точно одинокий орел, очутившийся в одной клетке с пестрыми болтливыми попугаями.
Он вгляделся в его строгое, непроницаемое лицо. Нет, он не нашел ответа, и, уж во всяком случае, никто другой не найдет.
Почему она оставила их?
Что он чувствовал тогда, в свои семь лет? Не припомнит. Было какое-то неясное чувство потери, пустоты, но он в то время как раз вступил в новый для него мир школы, этот мир завладел им и скоро заставил забыть все, даже боль.
Почему она ушла? Может, Бот знает больше? Ему ведь тогда было тринадцать, что-то он мог слышать, что-то помнить, тогда как для него, семилетнего, это было непостижимо. Хотя вряд ли. Ведь Бот тоже не жил дома.
Они никогда, собственно, не говорили на эту тему, вероятно, из чувства уважения к отцу, не желая касаться его личной жизни. Забавно как-то все у нас, подумал Деон. Он мой брат, а я его совсем не знаю. С Филиппом мы вместе росли, вот его я знаю. А с Ботом что у нас общего? Ничего. Вижу его на ферме, когда приезжаю на каникулы, ну, ездим с ним осматривать овечьи загоны, ограду, пастбища, ходим вместе на охоту, а как-то даже на
