Он повернулся к ней с самым невинным видом, положил ногу на ногу и небрежно обвил рукой спинку ее сиденья. «Триумф» резко занесло на повороте, и рука, соскочив, скользнула по ее спине.
Она бросила на него взгляд, улыбнулась и прислонилась спиной к его руке. Он усмехнулся, довольный, что все вышло так просто, хотя и несколько смущенный готовностью, с какой она откликнулась на его уловку.
— Сегодня я не сбегу, — весело заметил он. — Я даже не запасной.
Нахмурившись, явно озадаченная, она переспросила:
— Запасной — где?
— Вы же знаете. В клинике.
— А-а.
Ее это, похоже, ничуть не заинтересовало, с досадой отметил Деон. Еще бы. Дежурство. Что она знает обо всем этом, о жизни вообще? Воображает, что деньги делают ее неуязвимой? (Дело в том, что, по справкам, которые ему удалось навести, она была из очень богатой семьи. В душе он вынужден был признаться, что не без трепета слушал тогда по телефону ледяной, патрициански важный голос, а ведь это вполне мог быть дворецкий, хотя, конечно, он в жизни не отважился бы спросить, есть ли у них дворецкий.) А он еще мечтал, как станет рассказывать ей о своей работе, о жизнях и смертях — о том, с чем ему приходится сталкиваться каждый день. Конечно, это будет уж слишком явная самореклама — все его намерения сразу выплывут наружу, как сейчас, когда он положил руку на спинку ее сиденья.
Они промчались через Клифтон, Кэмпс-бей, Бэковен и теперь катили по пустынной прибрежной дороге. Куда, к черту, ее все-таки несет? Но он больше не спрашивал. Он довольствовался тем, что чувствовал рукой ее гибкое тело под шелковистой тканью блузки.
Пляшущие огни фар выхватили из темноты узкую кромку гравия на обочине, серые валуны и стволы деревьев. Она резко вывернула руль, подкатила под деревья, затормозила у самого обрыва и выключила зажигание.
Она сидела и смотрела на него.
— Ну? Понравилась езда?
Он засмеялся.
— Самый тихий аэроплан, на котором мне довелось летать.
Подчеркнуто выразительным жестом она выключила фары. Сначала он ничего не мог разглядеть в сплошной темноте, но минуту спустя глаза привыкли и стали различать знакомые очертания предметов и перспективу растворившегося в темноте ночи пространства. Он видел голову девушки и ее плечи, темным силуэтом вырисовывавшиеся на фоне ночного неба. Он наклонился и привлек ее к себе. Она не противилась.
Наконец он выпрямился, тяжело дыша.
— Знаешь, я люблю тебя, — произнес он неожиданно для самого себя.
Она решительным движением отодвинулась от него.
— И еще ты никогда не встречал такой девушки, и ты просто поражен моим колоссальным умом, и это единственное, что тебе во мне нравится. Слушай, давай кончай с этой чепухой. Хочешь переспать со мной, так и говори. И давай не распространяйся насчет всей этой чуши вроде «я люблю тебя» и так далее.
Деон смутился, однако (в глубине души он ведь и сам понимал, что она права) даже не попытался спорить. Да, конечно, это была просто фраза (и теперь, оглядываясь назад, можно сказать, не очень удачная), но в ней заключалась доля правды, и он огорчился, потому что Лиз не поверила ему. Что-то ведь толкнуло же его вернуться тогда к Хеймишу. Что-то не давало же ему покоя эти две недели. И ему досадно было, что она этого не почувствовала. Она сидела холодная и невозмутимая.
— Пошли пройдемся, — предложила она.
Теперь глаза его совсем свыклись с темнотой, и он увидел — они остановились на краю покатого склона, поросшего травой. Дальше островками возвышались деревья, за ними виднелся серпообразный изгиб берега, дальние края которого исчезали, растворяясь в ночи.
— Пошли.
Он выбрался из машины и открыл ей дверцу. Почти инстинктивно они свернули к откосу и побрели по траве к плавному изгибу берега вдали. Кончился склон, покрытый травой, и они почувствовали, как под ногами земля уходит вниз. Здесь берег опускался крутым обрывом. Деон так заботливо поддерживал девушку, помогая ей идти, словно маленький камешек под ногами мог нанести ей непоправимый вред.
Они вышли к воде, океан плескался у их ног, и песок был твердый после отлива, а мелкая тихая волна набегала и уходила, набегала и снова уходила.
Девушка сняла туфли и подождала, пока он тоже разуется. Они побрели по отмели. Вода слегка касалась ее стройных ног с узкой ступней, трепетала у тонких лодыжек, и она — совсем как ребенок — взвизгивала, когда накатывала холодная волна.
Похоже, она снова пришла в хорошее настроение, а может, подумал он с досадой, ей вообще нет до него дела и настроение у нее вовсе не портилось.
Так они шли, пока не попали в густую тень, падающую от нависших над водой скал, и Деон, поколебавшись, ваял ее за руку, а она посмотрела на него все с той же холодной насмешкой во взгляде.
А, какого черта в самом деле, сказал он себе, и, притянув ее, поцеловал. Она ответила неожиданно пылко и, когда он обнял ее, сама нашла его губы. Он мягким движением опустил ее на песок, готовый остановиться при первом же ее жесте, при малейшем сопротивлении. Она не сопротивлялась, и они снова нашли губы друг друга; поцелуй этот длился вечность, тело ее жаждало его, он это понял.
— Да, — сказала она. И снова: — Да.
Она дышала прерывисто и обжигала его своим дыханием. А потом обхватила его ногой и сама потянула на себя.
Элизабет и любовь предпочитала откровенную, без смущения, без суматохи. Это было частью жизни, тем, что доступно и приносит наслаждение, так к этому и следует относиться. Она не стеснялась ему потом напоминать об этом.
Она охотно, с удовольствием рассказывала о себе, о своем отношении к жизни, любви, ко всему на свете. Но все это была пустая болтовня. Она решительно ни к чему не относилась серьезно. Она все делала, по ее словам, «на зло» кому-то — кому неизвестно, всему миру. И Деон понимал: в этом она вся.
Он часто сравнивал ее с Триш. Триш тоже бывала необузданной и своенравной, но и в такие минуты где-то глубоко в ее душе таилась печаль, чувство одиночества.
«Единственное, чего я не выношу, — сказала как-то Элизабет, когда они лежали на его кровати в докторском бунгало, — это толстых рож. — Она презрительно скривила губы. — Да-с, толстых рож».
В ее устах это звучало как ругательство, и она клеймила этим словом все, что считала фальшивым или напыщенным, — особенно свою семью и тех, кто вел такой же образ жизни, как и она, данный им от рождения. Меткафы, рассказывала она, это не просто промышленные магнаты, это нетитулованное дворянство, хранители культурных традиций, великодушные эсквайры, четырехъединые в одном лице. Они держали псовую охоту, владели имениями, виноградниками, художественными галереями, ходили на премьеры. Она живет с ними и на их деньги, потому что слишком ленива и бесталанна (она говорила это про себя без тени
