устанавливается по формуле с учетом веса больного и распространенности ожога. После того как больной выведен из шокового состояния, его транспортируют в операционную, где удаляют отслаивающийся эпидермис. Вся обожженная поверхность очищается, обмывается теплой водой с мыльной эмульсией, покрывается асептической повязкой со стерильным вазелином».
— Почему раневая поверхность у этого ребенка не обработана? — повторил Снаймен свой вопрос.
Свита переминалась с ноги на ногу. Никто не смел поднять на него глаза. Врач-стажер кашлянул.
— Видите ли, сэр… — Он никак не решался продолжить. — Я как раз собирался сообщить вам и попросить совета. Но мы здесь так закрутились, у меня просто не было времени доложить вам.
Снаймен холодно взглянул на него.
— Вы, стало быть, заняты больше моего, Джон? Вот ведь я нашел время поговорить с вами.
— Да, сер. Прошу прощения, сэр. — Врач-стажер, высокий и очень худой, наклонил голову, как бы выражая полную покорность и готовность понести любое наказание. — Но видите ли, сейчас просто засилье с ожогами. Еще этот дождь зарядил и… пока холода не кончатся… У вас четырнадцать человек поступило за два дня.
Ну и язык, точно фермер с дальнего карру,[8] подумал Деон. Коли дождик пуще, так и нива гуще.
Врач-стажер показал на один из неудаленных пузырей:
— Понимаете, сер, когда пузырь остается нетронутым, меньше обезвоживается организм.
Снаймен нахмурился.
— Это еще что?
— Филипп Дэвидс провел вместе со мной кое-какие исследования. — Полоска лба, не закрытая марлевой повязкой, запылала от волнения. — Мы сделали несколько присосков и наложили их там, где было можно, на пузыри. Все, что вышло из пузырей, слили в тубы. А потом взвесили жидкость, вышедшую из удаленных и неудаленных пузырей. Мы ровно сутки экспериментировали.
— Ну и что вы обнаружили?
— В среднем, если удалять пузыри, организм теряет в три раза больше жидкости, чем если их сохранять.
— Число опытов?
Стажер оглянулся, как бы ища поддержки, и сник.
— К сожалению, Дэвидс вынужден был уйти, его отозвали в гинекологическое отделение, сэр. Но я полагаю, он исследовал не менее тридцати случаев.
— Звучит убедительно, Джон. Ну и что, вы полагаете, следует изменить методику лечения?
Стоявшие вокруг профессора зашевелились — напряжение исчезло. Старик заинтересовался. Значит, громов и молний не будет. Непостижимо.
— Сэр, вся суть в том, что чистка ожоговой поверхности не способствует снятию шока. Практически это чертовски увеличивает шоковое состояние.
Послышался нерешительный смешок.
— Прошу прощения, — сказал врач-стажер, — я хотел сказать, резко увеличивает шоковое состояние. И я уверен, болезненных ощущений будет меньше и число летальных исходов сократится, если мы не станем удалять пузыри и отслаивающийся эпидермис.
— А как насчет сгущенного молока? — Снаймен приподнял бровь.
— И сгущенное молоко тоже, — в тон ему отвечал стажер.
Снаймен задумчиво кивнул, он размышлял.
Почему же никто не подумал об этом раньше? — изумился Деон. Так очевидно. Он с восхищением посмотрел на профессора: как он умеет схватывать все новое и принимать его, пусть даже вопреки собственным устоявшимся воззрениям. Вот он, великий врач: результат, истина для него превыше всего.
Главное — медицина, а все остальное — побоку. Исцеляй больного — не тебе думать, что привело его сюда.
— У них столько печали в глазах, — сказала какая-то женщина рядом, и у нее самой в голосе была печаль.
Деон бросил на нее взгляд, взбешенный тем, что даже здесь не дают сосредоточиться на чисто медицинских проблемах.
Поверх скромного костюма она набросила белый халат. Врач? Он поискал глазами именной значок на лацкане ее халата. Мисс Д. Лутке. Он слышал краем уха о каком-то социологе у них в клинике, занимающемся главным образом проблемой подрастающего поколения. Может, она и есть тот самый социолог? Он украдкой посмотрел на нее внимательней. Не так чтобы глаз не оторвать, но лицо приятное. Только уж больно сумрачно смотрит на ребенка в кроватке.
Такая печаль в глазах.
Он проследил за ее взглядом. Малыш грустно смотрел на них. Не всхлипнул — только нижняя губа дрогнула, когда он дернул ручонкой, чтобы почесать грудь, но безуспешно.
Нет, он не плакал, но и рассмеяться ему больше не дано.
Неправда, с чего это ты взял? — поправил себя Деон. Вон в конце палаты девочка, совсем крошка. Она тоже была хуже некуда, когда поступила. А вот ведь пересадка кожи прошла чудесно, теперь на месте не удержишь это жизнерадостное существо в больничной пижаме.
У нее глаза тоже были грустные три месяца назад?
Интересно, они всю жизнь помнят это? Ну, эту боль и кажущиеся нескончаемыми страдания? Оставляет это след в душе, когда уже исцелилось тело?
Страдания и ребенок — ведь это противоестественно, подумалось ему вдруг. Это удел взрослых — страдания. Дети не должны знать их, потому что, однажды познав, перестают быть детьми.
Ну-ну, ты становишься сентиментальным, одернул он себя. Страдание, как и смерть, слепо. И кто говорит, что страдания не наглаживаются? Разве не изглаживаются из памяти тягостные воспоминания?
Да? Нет? А как тогда понять, что заставляет человека вскакивать по ночам в холодном поту, дрожа от ужаса перед чем-то невидимым и неразличимым? Может быть, то же ждет и этого ребенка, когда он станет взрослым?
Все двинулись в следующий бокс, и Деон пошел рядом с женщиной-социологом.
— Много проблем ставят перед вами эти малыши? — спросил он.
Она окинула его поистине враждебным взглядом.
— Проблем? Естественно. — Она говорила не с сильным, но все-таки с заметным акцентом, может, раздражение даже увеличило его.
Он не ожидал такой горячности и растерялся.
— Ну-ну, мисс… э… Лутке. Вы напрасно кипятитесь, я ведь только спросил.
Выражение ее лица смягчилось.
— Прошу извинить меня, доктор, за то, что я, как вы выразились, «раскипятилась». Но иногда это просто… повергает… в отчаяние, не правда ли? Вы, врачи, думаете только об их… — она изобразила руками в воздухе контуры тела, — внешней оболочке. Не о том, что происходит здесь. — Она тонкими пальцами постучала себя по лбу.
