– Вам дьявольски везет, господин дивизионный пастор, – послышался оттуда густой покровительственный бас.
– Пастор! – бросил мне Фюрст. – У вас нет пасторов в армии, верно? Какой же бог у вас? Какой бог вам помогает, хотел бы я понять!
Он сжал большими руками виски, перевел дух, заговорил спокойнее.
– Слушайте… В декабре на передовую возле Колпина, – он, как и все немцы, сказал 'Кольпино' – ваши выслали самолет. Маленький, легкий самолет, его так легко сбить. Боже мой, как солдаты были потрясены! Оттуда говорила женщина… Она кричала нам, чтобы мы сдавались л плен. Ну, у нас не было охоты сдаваться, мы еще спали в тепле, и дела у нас шли еще не так плохо. Но женщина… Из осажденного Ленинграда…
Ого, и он запомнил 'небесную фрау'! Нашу Юлию Павловну!
– Из осажденного Ленинграда, – повторил Фюрст. – Вот что удивительно! Фюрер говорил: Ленинград упадет нам в руки, как спелый плод. Голодный город, измученный, и вдруг женский голос оттуда призывает сдаваться в плен. После этого я среди солдат слышал такие речи: 'Э, господин обер-лейтенант, Ленинград нелегко будет взять! Они там и не думают поднимать руки'. И я спрашивал себя: откуда у русских столько уверенности? Если бы мы были в таком положении, в блокаде, нашлась бы у нас такая… 'небесная фрау'? Но дело не в ней. Там у нас есть отчаянные. Не в том дело… Моральная сила сопротивления, понимаете…
– Понимаю, – сказал я.
А Михальская и не предполагала, что ее полеты вызовут сенсацию. Возвращалась она тогда расстроенная: то зенитки помешали, то аппаратура закапризничала.
Как же говорить с Фюрстом дальше? У меня не было определенного плана.
– Ваша семья, если не ошибаюсь, в Дрездене? – спросил я.
– Да.
– На Дрезден были налеты, – сказал я. – Ваших родных ободрила бы весть от вас. Живая весть… По радио…
Фюрст помрачнел и опустил голову. Я почувствовал, что он отдаляется от меня.
– Видите, – продолжал я, – мы разбросали листовки с вашим портретом, но нам не поверили. Я беседовал с одним пленным. Говорят: пропаганда. Твердят нам: Фюрст покончил с собой. Некоторые будто бы своими глазами видели.
Может быть, и не следовало сообщать ему об этом. Я уже упрекал себя в излишней откровенности, когда Фюрст вдруг поднял голову и я уловил на его лице выражение любопытства и удивления. Впоследствии я понял: доверие завоевывается только доверием.
Он вдруг откинулся на стуле и отрывисто заговорил:
– Да, да, господин лейтенант. Я знаю, чего вы хотите, чтобы я, как Вирт… Моя семья! – он сплел крепкие пальцы. – Семье будет хуже, если я воскресну, вы понимаете? Но дело не в этом. Вы сказали, что у побежденных и у победителей даже время разное. Да, да, боже мой, как это верно! – Он подался ко мне. – У нас все разное, все! У нас не может быть общего языка.
– Почему? – спросил я.
– Нет! Не было такого примера в истории. Вы оказались сильнее и растопчете нас. Это же ясно! Что же вы предлагаете мне? Идти вместе с вами?..
– Бейте, Вилли! – раздалось за перегородкой. – Бейте рейхсмаршала!
– Они играют, – произнес Фюрст и поник. – Они ни о чем не думают, господин лейтенант, и в этом их счастье. А я не могу не думать, такая уж проклятая у меня голова.
– Желаю успеха, – сказал я вставая, – Но мы не намерены топтать немецкий народ. Мы не нацисты.
Теперь лучше оставить его. Наедине с его мыслями. У него есть о чем подумать сегодня, после того как он узнал о Фюрсте-легенде. И о своих подручных. Но одна невысказанная мысль не давала мне уйти.
– Вы признаете себя побежденным, господин Фюрст. Зачем же вы заставляете драться своих бывших подчиненных? Ради чего вели слежку, применили расстрелы?
Он удивленно вскинул брови.
Как я узнал потом, Фюрст действительно немало размышлял в тот день. Помотали ему не только саксонец-антифашист u начальство лагеря. Нет, невольно помогли офицеры-нацисты, товарищи по плену.
За карточным столом Фюрст сидел рядом с лейтенантом Нагером, фатоватым сынком прусского юнкера. Офицеры располагались по старшинству. Фюрст, сын портного, и, по общему мнению, выскочка, должен был считать за честь играть в компании потомственных родовитых вояк.
Игру придумал Нагер, карточный виртуоз. На квадратах плотной бумаги он написал: рейхсмаршал Геринг, рейхсмаршал фон Браухич, генерал Гудериан, генерал Шерпер. Вместо королей, валетов, дам – гитлеровский генералитет, высшее офицерство. Нагер предложил и правила игры. В основе они были просты: 'старший' бил 'младшего'. Но даже равные по званию отличались знатностью фамилий, должностями, степенью близости к фюреру, и поэтому за столой нередко возникали споры, а временами и стычки.
После моего отъезда Фюрст вернулся к играющим. Но стул его исчез.
– А, господин обер-лейтенант! – прошепелявил Нагер. – Вы уверены, что ваше место здесь?
Фюрст не любил Нагера. Бездарность, трус, осевший благодаря протекции в штабе.
– Уверен, – ответил Фюрст.
– Вы ошибаетесь, милейший, – просипел седой, сморщенный полковник Бахофен, – Мы вам совершенно не нужны, насколько я разбираюсь в положении.
– Любимчик большевиков! – бледнея, выкрикнул Нагер.
Фюрст поднял кулак. Он мог бы убить Нагера одним ударом, и в эту минуту ему страшно хотелось сделать это. Фюрста схватили, оттащили от стола.
Он лег на нары. Его колотила лихорадка.
Чья-то ладонь легла на его горячий лоб. Он увидел гауптмана Вахмейстера Луциуса, или Луца, как его называли в военной школе. Фюрст и Вахмейстер вместе учились и были выпущены офицерами в один день.
– Я с тобой, Винни. – Так звал он Эрвина Фюрста со времен учения. – Я не буду с ними играть.
– Нагера я изобью, – пригрозил Фюрст и поднялся.
Луц взял его за плечи и снова уложил.
– Спокойно! – сказал он. – Без драки! Они все против тебя. Видишь ли, Бахофен сказал им…
Старый интендантский полковник, барон, владелец поместья в Вестфалии, Бахофен попал в плен недавно: наши танкисты прошли по тылам врага и захватили обоз. Когда я беседовал с Фюрстом, Бахофен вспомнил листовку с его портретом и всем поведал об этом.
Значит, Фюрст позволил себя снять для советской листовки! Недаром сюда приезжал фотограф! А сегодня явился русский офицер, тот самый, что привозил фотографа. И заперся с Фюрстом…
Нацистские бонзы, 'фоны' отлучили его, объявили предателем.
Фюрст и не жалел об этом. Размышления его получили новую пищу. Впрочем, ни с антифашистом Виртом, ни даже с однокашником Луцем не делился Фюрст своими сокровенными мыслями. Они стали известны мне гораздо позднее.
Не буду, однако, забегать вперед.
В Вырицу я въехал ночью. Зенитки молчали, в небе невидимо гудели наши истребители.
Наши не спали. Стучала 'эрика' Михальской, печатник Рыжов смазывал машину. Коля латал покрышку. Лобода ходил по комнатам, напевая тягучую, пасмурную песню без слов. Его вызывали к генералу, и разговор предстоял не из приятных.
8
Генерал Мусхелишвили встретил Лободу невеселым кивком. Перед ним лежал рапорт. Почерк показался
