стыки монтажа, ракурсные планы ныряли и выныривали, пластинки жевательной резинки превращались в доску с гвоздями, вставали компьютерные горизонты, гамбургеры говорили, куклы трахались, собаки вели хозяев на поводке, брюнетки превращались в блондинок быстрее, чем на светофоре включался красный, зубы цвета унитаза вгрызались в энергошоколад с грохотом обвала, трахались малолитражки, белокурые родители дарили белокурым детям игровые приставки, и те наконец оставляли их в покое, и наступала тишь в просторной белоснежной гостиной, сто лет назад умершие звезды улыбались в объектив, презервативы с эрективной смазкой насиловали несчастного подростка, те же белокурые родители давали успокоительное белокурым детям, которых трясло от передозировки видеоигр, кофемашины сочились маслянистым, как слизь, кофе, фотоаппараты фиксировали адюльтер длиннофокусным объективом, какие-то люди, свихнувшись от недосыпа, били себя молотками по голове, а рядом другие, крутые, глотали клонаксил и взлетали за облака — за бесчисленные и нездешние облака, не серые, дождевые, забившие горизонт, а розовые, легкие как вуаль, тающие над лагуной, где Анна Вольман купалась под свинцовым солнцем; там были ослепительные зори, встающие над пляжем в час отлива, и все, что рисовали обычно на ультрафиолетовых лампах для домашнего пользования; солнечно-пиксельные лучи проглядывали сквозь ветки дерева, где зрела жевательная резинка, порывы ветра гнали рябь по темно-синему морю, спортивные машины проскакивали на полной скорости сквозь пункты оплаты и уносились в степь, где плясали ветряки, а фразы и слова дробились, теряли сочленения, теряли адресность, смысл, звучание, их осиротевшие частицы, разлетаясь, оседали в ухе Сида и затем свободно перекомпоновывались мозгом.
БЕЗГРАНИЧНОСТЬ, КРАСОТА, СЧАСТЬЕ, ОДИН, ПЕСОК, СКОРОСТЬ, ВСЕГДА, ПОЧЕМУ, УТОПИЯ, ДЛЯ ВАС, ЖЕЛАНИЕ, ПРЫГАЙТЕ, КРАЙ СВЕТА, БУДУЩЕЕ, ТАМ…
Бибиканье и бардак с приближением к Экзиту только усугубились. Уже двое суток абоненты в массовом порядке рвали когти, бросая машины, которые забивали подъезды к вокзалу. Несколько полицейских пытались как-то упорядочить поток беглецов, освобождали выезд для такси — под улюлюканье будущих эмигрантов, теперь плюющих на власть, которая перестанет иметь к ним отношение в тот самый момент, как поезд в 12:45 двинется в зону.
Сид сказал Блу, что лучше продолжить путь пешком, и вытащил из багажника три чемодана, под завязку набитых протеиновыми сухарями, шампунем, оружием, плюс главный груз — опреснитель воды, подарок предусмотрительного Тевера, рискнувшего обезводить свои орхидеи, пока не купит новый. Чисто формальная предосторожность, подумал Сид, которая не помешает им подохнуть от голода и грязи в этих зонах, где есть только бараки и руины, дома без крыш, воды и электричества, память о державах из прошлого, которые Город обескровил и бросил умирать: оторванные лестницы, восходящие в черное небо, окна без стекол, да несколько уцелевших стен без пола и потолка.
На подступах к вокзалу толпа стала такой плотной, что продвигаться вперед приходилось, хитро лавируя. Сид схватил Блу за руку и крепче прижал к себе. Их втянуло в водоворот. Запахи пота и разномастных духов ударили в конкретную точку мозга, отвечавшую за тошноту, и без того уже достаточно натерпевшуюся за две предыдущие ночи, потраченные на растворение организма в водке. При входе на станцию Экзит было не до хороших манер. Три пятнадцатилетних подростка грубо отодвинули Блу и пролезли вперед, и Сид, подавив рефлекторное желание дать сдачи, всего лишь придвинулся к Блу. За ними началась потасовка. Спрессованная толпа — хорошая питательная среда для драки. Потасовка ширилась. За колоннами, ограничивавшими загибы очередей, последние оставшиеся десять — пятнадцать охранников продолжали семафорить электропалочками, даже не делая вид, что сейчас пойдут кого-то разнимать. Их миссия, видимо, ограничивалась наблюдением за тем, чтобы абоненты, желающие свалить, действительно свалили, и в большом количестве. И это вполне играло на руку двум конкретным пассажирам, Сиду Парадайну и Блу Смит, иначе говоря, фигурантам черного списка Охраны информации, которые поздравили себя с тем, что из Города, в который так трудно попасть, так легко выехать. Прекрасный пример милосердия: вышел из игры — и ты неподсуден. По обе стороны от портала черным по грязно-белой штукатурке объявление:
Станция Экзит. Возврата нет.
Сзади раздался выстрел. Сиду не надо было оборачиваться, чтобы понять, что стреляли в воздух. Он спросил себя, почему он сам до этого не додумался. На пять минут толпа, как положено, окаменела, потом поднялся ор, одни бросились врассыпную, другие зарылись в землю. А стрелявший по-быстрому спрятал оружие и рванул к вокзалу — солидный папаша с двумя близняшками, вида вполне приличного, — в отличие от применяемых им своеобразных методов убеждения. Сид подхватил Блу под руку, и они понеслись вслед за солидным дяденькой, перепрыгивая через чемоданы и вжавшиеся в асфальт тела. Из-за колонн доносился дикий гогот охранников.
Станция Экзит открылась еще до потопа. В школьное время Экзит был монополистом по отправке на побережье. Когда побережье закрыли, станция стала работать в минимальном режиме. Из двадцати двух путей использовались только три. Один для маневров и два для движения составов — отправки поезда и его возвращения порожняком. Вход пассажиров через крытый холл. Магазины спиртного, «Старбакс», газетный киоск, пункт «Деливери» и куда ни глянь — фастфуды. За пределами холла свод превращался в металлическую решетку, и восемнадцатикиловаттные лампы светили, отбрасывая паутинные тени на голый бетон перронов. Выше холла подковообразной надстройкой расположился «Макдоналдс». Сид и Блу устроились с краю, с видом на поток отъезжающих. Даже когда поезда стояли, над вокзалом витал отзвук стука колес, визга тормозов и слов прощания. Сид съел сэндвич. Кофе подостыл. Он выпил его. Сидящая напротив Блу отодвинула тарелку с блинами.
— Не хочешь есть? — спросил Сид и тут же пожалел о собственной глупости.
Блу махнула рукой, что могло означать что угодно. Не голодна, не до того, лень говорить и ни к чему.
Когда в ее признаниях была поставлена окончательная точка — на фоне поминального звона по главе гипердемократии и, возможно, по ней самой, — под Скотобойным мостом повисла тишина — из тех, что следуют за канонадой. Сид не ответил на признание Блу. Ее рассказ был богат на открытия, и некоторые из них касались непосредственно его. Они не оставили его равнодушным.
Не в том дело, что Блу любит его давно, — и любит, видимо, напрасно. Не в том, что тяжкое прошлое как-то портит ее образ. Наоборот, Сиду и в голову не приходило, что его можно понять и принять, совершенно не зная постыдных и непростительных сторон его жизни. Он всегда помнил, что и у Блу этого добра с лихвой. У нее, как и у всех людей этой особой породы, был тяжелый взгляд, усталый голос и странный смех, похожий на всхлип.
Не стоило ожидать для таких людей долгой жизни. Но и сами они от этой жизни мало чего ждали.
Их дни тянулись в жутких мечтаниях. Они передвигались в капсуле, непроницаемой для мира. Часто они видели его лучше, но извлекали из этого меньше выгоды, чем самый глупый из активных участников процесса. А потом иногда происходило столкновение. Возникала трещина, зазор. Через который можно было вернуться к жизни.
Блу выжила. Ради него. Он был гарантом ее возвращения к шуму и движению мира. Это благодаря ему она выпрямилась и полностью поверила в жизнь.
— Что ж ты так долго ждала, почему не пришла сразу? — спросил Сид.
Блу махнула рукой, это могло означать что угодно. Мое дело. Неважно. Отстань.
Они назначили встречу через пятнадцать минут перед путем А. Сид занялся судьбой ключей от машины Тевера. Блу пошла конвертировать дензнаки гипердемократии в твердую валюту. Половину — в алкоголь. Другую — в доллары черного рынка. Сид встал в очередь к окошку «Деливери» и, решив не думать про Блу, про них, про отъезд и про все накопившееся, стал думать о другом. Через три дня после смерти отца в дверь позвонила служба «Деливери». Получить письмо от покойника — сильное впечатление. Среди прочих полезных эффектов, сразу выбивает хмель. В день ареста старик успел накатать пару страниц.
