стоны на кресте — все это написано так нарочито, «будто взаправду», и разбойники распятые[277], один был благоразумный (раб), а другой все шептал: «Вот барина распяли!»
Распяты ныне и барин и мужик на одном кресте, барин — за идеи, мужик — за разбой. Мужик:
— Вот ты барин (если ты Христос, спаси себя и нас)...
(Студенты в Риге, ожидающие неминучей тюрьмы как радости[278] , — это всё тоже Голгофа, Разумник, знающий гибель, Семашко предопределенный...)
Молю Бога своего: «Пошли мне свет в темном дне!» Да будет ли свет в этом дне?
В конце тетради вложены отдельные листки без даты.
— Во-на! — ответил старик.
И, весело улыбнувшись, так, будто на все сущее махнув рукой, сказал:
— Хлеба, хлеба... не единым хлебом жив человек.
Стало и мне весело, легко от слов старика, я вспомнил, узнал свою родину и спросил старика: цел ли домик Ефимовны над обрывом против Заречной горы.
— Стоит, что ему подеется!
— И хозяева живы?
— Старуха бегает, молодая сидит с двумя детками, живы, ничего.
— И тоже овес едят?
— Овес, а то что же? Я говорю вам, милый вы мой человек, не единым хлебом жив человек, все живем, значит, на что-то надеемся.
Подхожу я к дому Ефимовны против Заречной горы, старушка сразу узнала меня.
— Лидочка, Лидочка, — кричит, — посмотри, кто к нам пришел, узнаешь?
Она вышла ко мне, прежняя моя Лидия, вся вышла сама, как я сам тут единственно с ней, сам, и где она и где я — нельзя было понять, и не нужно, и не хотелось: все вдруг открылось, как осенью небо раскрывается. И опять, просияв на мгновенье, исчезло.
Лидия отвечала мне на поклон как старому и милому знакомому и с матерью в один голос сказала, что поселюсь я, конечно, у них, комната в мезонине, моя прежняя комната, в том же виде, как и восемь лет тому назад.
Мы пили чай на террасе против Заречной горы, как мне тут все знакомо: вот в развалюшке живет уважаемый вор Бурыка, весь округ в страхе держит, а у нас во всей слободе не украл ни синь-росинки. Вон там — стекольщик, эсер, который все уговаривал меня для спасения России устроить кружок «одной шерсти», там вдова дьяконица — путешественница по святым местам Евпраксия Михайловна и рядом с ней странный человек, портной Иван Сидорович, помешавшийся на том, что влюбился по воздуху в дочь Соборного протоиерея Музу Махову.
Мы говорим с Лидией, будто ходим по большому кругу, с обещанием не заглядывать в круг: у нее муж — чиновник и двое детей, Миша и Алик, жила в Петербурге до голода, теперь он там и присылает ей деньги сюда.
— У меня, — я рассказал ей кратко про свою жизнь, — своя создалась бродяжная свобода, которою я дорожил, но чувствую теперь, что есть что-то больше ее.
— Что это? — спросила она и спохватилась: — Нет, не говорите, я понимаю.
И перешла на продовольствие, что вот как трудно все доставать, за всем бесконечная очередь, и главное, надоел этот хлеб из овса.
— Мы здесь, как лошади, голый овес едим!
— Ну, ничего, — сказал я, — не единым хлебом жив человек. — И ушел наверх в свою комнату. Я хожу из угла в угол по комнате и обдумываю, как мне быть, понимаю это ясно, как никогда понимаю, что мне надо служить не в канцелярии, а вот так, по воле, служить.
«Служить... — думал я, глядя из своего окна на домик странного портного, — вот, может быть, и он думает, что служит: пишет ежедневно Маше письма и на конверте подписывает: 'Привет пренепорочной деве Марии'.
Представленный
В числе представленных к чину действительного статского советника к Пасхе революционного года был и начальник отдела Военного времени Петр Никандрович Никандров. Он знал по опыту двадцатипятилетней службы своей, какой подлый народ чиновники, и хотя о представлении своем был вполне осведомлен, но все-таки послал своего секретаря разузнать, каким нумером он был записан в порядке представления: представленных много, и если запишут к концу, то не только в эту Пасху, но и в пятую не попадешь. Секретарь навел справки, и оказалось хорошо: к этой Пасхе представленный Петр Никандрович непременно должен сделаться Его Превосходительством. Хлеб. Тогда он (со злости) стал писать бумагу длинную министру, доклад. «Считаю своим долгом доложить Вашему Высокопревосходительству: Спасение России. Катастрофа». На этом он остановился, нужно было узнать, сколько нужно <
23-го рабочие вышли на улицу. Петр Никандрович пошел на службу, не обращая на это внимания. 24- го он подумал за весь день раз: «Когда же закончится это безобразие?» 25-го к его трамваю номер двадцать два подошла кучка рабочих и, быстро что-то проделав, разошлась. Возле вагона собралась толпа народу, и Петр Никандрович узнал, что та кучка рабочих унесла ручки от трамвая и вагон совсем не пойдет. «А есть запасные ручки?» — спросил Петр Никандрович. «Запасных нет!» — ответили ему. Тогда в первый раз он тревожно подумал, что это не шутка и смута эта затянется. 25-го он шел в Министерство пешком, уже не думая о трамвае, и с большим удивлением заметил, что конка, настоящая старая конка, ползет, как темная каракатица, по улице. Она и раньше, конечно, ходила здесь, но тогда он среди трамваев ее никогда не замечал и думал, что конки уж и вовсе на свете нет, а вот конка теперь оказалась какая-то темная, старая, влекомая клячами. Она единственная двигалась, а все трамваи стояли. Без трамваев, как в комнате без газеты, совсем иначе на улице, и тут уже Петр Никандрович по пути в министерство много всего передумал тревожного. Но, конечно, там на службе все это прошло, и день он провел обыкновенно. 27-го объявили, что мука есть! Скоро всех известили, что мука есть. В министерство бурей ворвались с улицы слухи о грозных событиях, барышни-машинистки разбежались по домам, и Петр Никандрович вышел последним один, тревожно озираясь на дым огромного пожара. И все-таки заметил, что конка уже больше не ходит, и должно быть, уже сутки или двое не ходит, потому что на ней уже много было насыпано снегу. После этого начались грозные дни. Все-таки Петр Никандрович и в эти дни порывался несколько раз проникнуть на службу, но это было невозможно, и он жил эти дни, как все жили ему подобные люди. И он, как все, слышал звуки выстрелов, и вечером в тревожном сне эти пулеметные выстрелы не слышались, а виделись мертвыми точками черного света, и во сне он видел, как в сиянии весеннего света скованный морозом, засыпанный снегом Белый город жил какою-то странной жизнью одного существа и: «Ужо тебе!» — грозился безумец Медному Всаднику на белом, засыпанном снегом коне.
Как многие думали во время войны о разных своих делах, что вот теперь так, а после войны будет иначе, после войны, думал он, жизнь начнется такая же в основе, как раньше, и, откладывая то или другое решение, говорил себе: это на после войны. Так теперь, раздумывая о своих служебных делах, Петр Никандрович откладывал их на после и полагал, что как бы там и чем бы там все ни кончилось, после всего он придет в департамент и дело его в основах своих пойдет так же, как и до этого. Но когда вышел срок — 4-го Марта, он был уже в департаменте, то стало ясно ему, что жизнь совершенно стала иная и точек опоры в ней нет. Высшие новые чины Министерства заняты были общими вопросами, по текущим делам к ним невозможно было добиться, низшие служащие обсуждали какие-то организационные дела свои в общем зале, а главное, что бумаги, волной заливавшие его отдел, теперь по чьему-то распоряжению, минуя его,
