курс, заботится о порядке и с 6-ти часов начинает будить дежурных, и они, встав, начинают резать хлеб и делать бутерброды. Встающие одни направляются к параше, другие к умывальнику. В половине 8-го все встали, и открывается форточка. Старосте забота, как бы не нарушился порядок — и не стало бы как в анархической камере: там игра в карты и, когда не хватает чего, — мольбы у нас.
Демократическая интеллигенция пережита была еще до революции, и потому опоры в высшем не было, и оставалась ей одна демагогия, — когда море взбушевалось, то они ставили паруса и плыли по ветру, и не было нигде маяка.
Сияющий Париж — свобода и труд и воспоминания о буржуазных удобствах. Жизнь, разложенная до конца на элементы.
Голодовка члена Уч. Собр.: мера человека — его отношение к возможности смерти.
Порядок нашей камеры определился чиновниками старого режима, потом передали новым, и «Воля Народа» была заключена в режим чиновников, другая часть «Воли Народа» попала в анархическую камеру и нищенствует (певцы цыганские).
Седой человек, член Уч. Соб. — зачитался.
Мысли Михаила Ивановича:
Я сказал:
— Порядок нашей камеры зависит от старого режима, а режим от немцев, так, я думаю, немецкое опять будет преобладать в организации власти.
— Нет! — сказал Мих. Ив., — тут будет и немецкое, и французское, и английское, и всякое, потому что, несомненно, мы находимся накануне новой эры.
Страшный Суд: одежда родины, я думаю, это та одежда, те светильники, с которыми явятся люди на Страшный Суд.
Во время прогулки взвилась огромная стая галок над митрополичьим садом и с шумом пронеслась. Соломоны сказали:
— Воронье поднялось!
А это были галки, те перелетные птицы, с которыми мы родились и жили. Мих. Ив. сказал:
— Им воронье, а нам галки, как же нас будут судить.
Газеты все прикрыты, и осталась одна «Правда» — сосуд Ап. Павла, наполненный всякой нечистью[15]. Это разрушение материального и морального равновесия мало-помалу заставит отходить людей на последние позиции (смерть — где твое жало?).
Так на Страшный Суд явятся чиновники-обыватели: обыватели — люди быта, быт есть компромисс, ложь, и «Правда» вышла из нашего быта, как проституция вышла из спальни супругов.
Тогда обыватели перестали быть и воскликнули: смерть, где твое жало?
Иозик и Мозик — дети хроникера.
Одежды быта спадают одна за одной, и вот спускается сосуд со всякой нечистью (роль палача и проч.), и в нем живые трупы, которым только сорвать.
Сосуд спускался все ниже, ниже, и всякий, кто поднимал меч на него, от меча погибал.
Каждый день в нашу камеру приносят «Правду», и любители, ругаясь, отплевываясь, читают ее вслух, и все корчатся от муки нравственной, когда приближается этот сосуд.
И сторож сторожа спрашивает, скоро ли рассвет[16].
Гробы повапленные. Обезьянно-лианный[17].
Вечером вчера к нам привели двух арестантов: один из государственного банка, другой с Обуховского завода. «А третий, — сказали они, — сбежал у самых ворот тюрьмы, имя его Утгоф». Они передали нам его вещи: в них оказалось пять яблок, коробка хороших папирос «Сфинкс» и две плитки шоколаду, которые присоединили к нашему хозяйству. Через несколько времени спрашивают койку. «Есть одна!» К нам: бывший министр иностранных дел Покровский. Делопроизводитель и министр встретились: делопроизводитель как диктатор, министр как член коммуны. Его манеры (какую рыбину! наш корабль ловит сетями: рыбину!). Подробности: яблоки отдали, пять кусков сахару, на койке, рубашка полосками, сортир, ночь, прогулка — свой.
Селюк Яков Яковлевич — адвокат («Умный», характер плохой: вы лжете — и лежит), гордость, похож на плечо какого-то красивого, сожженного и разрушенного здания.
Всеволод Анатольевич Смирнов — тип, который никого не убьет, а его убьют — тип эсеров, другая половина камеры наемные убийцы, третья — вожди.
Продовольств. диктатор — самолюбие на двух ногах — несчастненький.
Ник. Ник. Иванченко — жизнь в тюрьме, рабочий конь социализма.
Изобразить, как в коммуне человек не по словам, а по делам определяется: все чины, все одежды сброшены.
Прошел слух, что Утгоф убит, и мы не знали: убежал или убит, и потом, когда легли, совсем не думая о нем, разделили его шоколад и съели, — как на войне.
Снег за решеткой окна голубел, у черной стены догорал костер, а за черной стеной на светлеющем небе стояли деревья митрополичьего сада.
«Сторож у сторожа спрашивает: скоро ли будет рассвет?» (из Пророка).
Гробы повапленные (крашеные) — (найти в Евангелии, — а в гробах кости).
Так вот вопрос: это они разлагают жизнь и создают мучеников, их роль Иуды, на их ложь — наша ложь, и мы — новые, мы — жертвы, мученики. — Какое же может быть сомнение в будущем?
Диктатор продовольствия: за мытьем уборка камеры и прогулка, баланда, мытье, проветривание.
— Вы министр Временного правительства?
— Нет!
— Старого?
— Да, Императорского.
В одном углу фельетон: как арестуют красногвардейцы, в другом, возле министра, о будущем России: центробежные силы сменятся центростремительными, для федеративного государства нужна сильная исполнительная власть, а это и есть царь.
Разыгрывали в лотерею три бутерброда с киселем и два с творогом.
Делопроизводитель-староста сделал министру бутерброд без корочек.
Член Учредительного Собрания, седой, закаленный эсер, зачитался романом о мальчике, который вообразил себя принцем, и читал его всю ночь.
С каждым днем светлеют и приобретают особенное значение деревья митрополичьего сада за тюремной оградой, на которых спят птицы.
Ящик освободился — на этом мотиве разговор о нашей неволе в тюрьме и о воле за стеной.
Селюка освободили: что воля? — А все-таки хорошо! Он измучен, искалечен и теперь мечтает, как он будет оживать в кресле, а Смирнову все равно, тот и там будет так же работать, он по ту сторону воли и неволи.
