затем весь этот ураган пролетел, и установилось некоторое затишье.
И снова мысли, словно быстрые стрелы татарские, замелькали в его мозгу.
«Что это? Что случилось? Иисусе Христе! В плен меня взяли, что ли?»
И на лбу его выступил холодный пот. Похоже, ему обмотали голову в точности так же, как сам он в свое время сделал это Богуну. А тяжесть, ощущаемая на плече, — рука гайдамака. Но почему его никто не уводит или не приканчивает? Почему он стоит на месте?
— Пусти, хамское отродье! — крикнул пан Заглоба сдавленным голосом.
Молчанье.
— Пусти, хам! Я дарю тебе жизнь!
Никакого ответа.
Пан Заглоба снова ударил пятками в конские бока. Безрезультатно! Упнувшаяся животина раскорячилась еще больше и осталась стоять.
Тогда крайнее бешенство охватило несчастного пленника и достав нож из висевших на поясе ножен, он нанес страшный удар в тыл за собою.
Нож, однако, пропорол только воздух.
Тут Заглоба схватился обеими руками за обмотавший ему голову плат и решительно сорвал его.
Что такое?
Гайдамаков не видать. Вокруг ни души. Лишь вдали в дыму виднеются летящие красные драгуны Володы„вского, а в нескольких верстах за ними поблескивают доспехи гусар, сгоняющих с поля к воде недобитых.
Зато у ног пана Заглобы лежит полковое запорожское знамя. Как видно, удиравший казак отшвырнул его, и случилось так, что древком оно легло на плечо пану Заглобе, а полотнищем накрыло ему голову.
Увидев все это и поняв что к чему, сей муж сразу же опомнился.
— Ага! — сказал он. — Я захватил знамя. А что? Может, я его не захватил? Ежели справедливость в этой битве не прикончат, тогда награду я получу всенепременно. О хамы! Счастье ваше, что подо мною конь упнулся. Ошибался я, думая, что на хитрость следует полагаться более, чем на храбрость. Сгожусь в войске и я кой для чего — сухари есть каждый может. О господи! Снова сюда какая-то свора мчится. Не сюда, сучьи дети, не сюда! Чтоб этого коня волки съели!.. Бей!.. Убивай!..
И в самом деле, новый отряд казаков, завывая нечеловеческими голосами, мчался к пану Заглобе, а по пятам за ними неслись латники Поляновского. И весьма вероятно, что пан Заглоба нашел бы смерть под копытами, когда бы гусары Скшетуского, перетопивши тех, кого преследовали, не возвращались теперь, намереваясь взять в клещи отряды, мчавшиеся к Заглобе. Завидев это, запорожцы попрыгали в воду затем лишь, чтобы, избежав мечей, найти смерть в трясинах и глубоких омутах. Те из них, кто, упав на колени, молил о пощаде, погибали под ударами. Погром сделался страшный и повсеместный, но ужасней всего было на дамбе. Отряды, перешедшие запруду, были уничтожены в полукружье, созданном княжескими войсками. Те же, кто дамбу не перешел, погибали под непрерывным огнем пушек Вурцеля и залпов немецкой пехоты. Они не могли двинуться ни вперед, ни назад, так как Кривонос подгонял все новые полки, которые, напирая, расталкивая впереди идущих, заперли единственный путь к отступлению. Могло показаться, что Кривонос поставил себе целью уничтожить собственных людей, а те скучивались, давили друг на друга, дрались между собой, падали, прыгали по обе стороны в воду — и тонули. У одного конца плотины чернели множества отступавших, у другого — полчища наступавших, посреди же — горы и валы трупов, стоны, вопли воистину нечеловеческие, безумие страха, растерянность, хаос. Весь пруд наполнился человеческими и лошадиными трупами. Вода вышла из берегов.
Иногда канонада замолкала. Дамба тогда, как из пушки, выбрасывала толпы запорожцев и черни, которые рассеивались по полукружию и шли под меч ожидавшей их конницы, а Вурцель затевал пальбу снова, ливнем железа и свинца перекрывая дамбу и останавливая подход подкреплений.
В кровавых этих борениях проходили часы.
Кривонос, озверевший, взмыленный, не сдавался и швырял тысячи молодцев смерти в пасть.
На другом берегу Иеремия, закованный в серебряные латы, верхом на коне стоял на высоком кургане, звавшемся в те времена Кружей Могилой, и озирал поле боя.
Лицо его было спокойно, взгляд же охватывал всю дамбу, пруд, берега Случи и достигал даже туда, где, повитый голубоватой дымкой отдаленья, расположился огромный Кривоносов табор. Очи князя не отрывались от этого скопища телег. Наконец он обратился к тучному киевскому воеводе и сказал:
— Сегодня нам обоза не взять.
— Как? Ваша княжеская милость собираешься?..
— Время быстро летит. Поздно очень! Гляди, сударь, уже и вечер.
И правда, с момента выезда поединщиков битва, не прекращавшаяся из-за упорства Кривоноса, продолжалась уже так долго, что у солнца было довольно времени пройти каждодневную свою дугу и склониться к западу. Легкие высокие облака, обещавшие погоду и, как стада белорунных овечек, рассеянные по небу, начали алеть и стаями исчезать из полей небесных. Приток казачья к дамбе постепенно шел на убыль, а те полки, которые уже на нее вошли, отступали в сумятице и беспорядке.
Сражение закончилось, и закончилось оно потому, что озверевшие толпы обступили в конце концов Кривоноса, взывая в ярости и отчаянии:
— Предатель! Погубишь нас! Пес кровавый! Сами тебя свяжем и Яреме выдадим, чем и жизнь купим. На погибель тебе, не нам!
— Завтра отдам вам князя и все его войско или сам погибну, — отвечал Кривонос.
Но ожидаемое это «завтра» имело только наступить, а уходящее «сегодня» стало днем разгрома и поражения. Несколько тысяч лучших низовых молодцев, не говоря уже о черни, либо полегли на поле брани, либо утонули в пруду и реке. Тысячи две попали в плен. Погибло четырнадцать полковников, не считая сотников, есаулов и прочего казацкого чина. Второй после Кривоноса военачальник живьем, хоть и с переломанными ребрами, попал в руки неприятеля.
— Завтра всех вырежем! — повторял Кривонос. — Ни еды, ни горелки до тех пор в рот не возьму.
В это время в стане его противника к ногам грозного князя бросали вражеские знамена. Каждый из захвативших кидал свой трофей, так что образовалась куча немалая, ибо всех знамен оказалось сорок. А когда наступил черед пана Заглобы, свою добычу он швырнул с таковою силой и шумом, что даже древко треснуло. Завидя это, князь остановил его и спросил:
— Собственными руками ты, сударь, захватил сей знак?
— Служу вашей княжеской милости!
— Ты, как я погляжу, не только Улисс, но и Ахиллес.
— Я простой солдат, под началом Александра Македонского воюющий.
— Поскольку жалованья ты, сударь, не получаешь, скарбник тебе еще двести червонных золотых за столь доблестный подвиг отсчитает.
Пан Заглоба колени князя обнял и сказал:
— Ваше сиятельство! Большая это милость, нежели мужество мое, каковому желал бы я, будучи человеком скромным, не придавать значения вовсе.
Чуть заметная улыбка блуждала на потемневшем лице пана Скшетуского, однако рыцарь помалкивал и даже потом ни князю, ни кому другому о смятении пана Заглобы перед битвой не рассказал. Пан же Заглоба отошел с миною столь сердитой, что жолнеры из других хоругвей указывали на него и говорили:
— Вот он, который отличился сегодня более прочих.
Наступила ночь. По обоим берегам реки и пруда зажглись тысячи костров, и дымы столбами поднялись к небесам. Усталые солдаты подкреплялись едою, горелкой или воодушевлялись перед завтрашней битвой, вспоминая события нынешней. Громче остальных распространялся пан Заглоба, похваляясь тем, сколь отличился, и тем, сколько бы еще мог отличиться, если бы конь под ним не упнулся.
— Уж вы, судари, знайте, — говорил он, обращаясь к княжеским офицерам и шляхте из хоругви Тышкевича, — что большие сражения для меня не новость, намахался я уже достаточно и в Мультянах, и в Турцех, а то, что в бой нынче не рвался, так потому, что боялся не неприятеля, — ибо не хватало еще хамья этого бояться! — но собственной горячности, ужасно опасаясь, что чересчур распалюся.
— И распалился же, ваша милость.
— И распалился! Спросите Скшетуского! Как увидел я Вершулла, с конем упавшего, никого, думаю, спрашиваться не стану, поскачу на выручку. Еле-еле товарищи меня сдержали.
— Точно! — сказал пан Скшетуский. — И правда, пришлось вашу милость сдерживать.
— Однако, — прервал Карвич, — где же Вершулл?
— Уже в разъезд поехал, угомону просто не знает.
— Послушайте же, судари мои, — продолжал пан Заглоба, недовольный, что его прервали, — как я знамя это самое захватил…
— Значит, Вершулл не ранен? — снова спросил Карвич.
— …Не первым оно было в жизни моей, но ни одно еще мне с таким трудом не доставалось…
— Не ранен, помят только, — сказал пан Азулевич, татарин, — и воды наглотался — он же в пруд головою упал.
— Тогда удивительно, что рыба не сварилась, — в ярости сказал пан Заглоба. — От такой огненной головы вода закипеть могла.
— Что ни говори, а знаменитый он кавалер!
— Не такой уж знаменитый, если довольно было на него полу-Яна. Тьфу ты, судари мои, слова сказать не даете! Могли бы и у меня тоже поучиться, как вражеские знамена захватывать…
Дальнейший разговор был прерван молоденьким паном Аксаком, подошедшим в этот момент к костру.
— Новости принес я вашим милостям! — сказал он звонким, почти детским голосом.
— Мамка пеленки не постирала, кот молоко слопал, и горшок разбился! — буркнул пан Заглоба.
Однако пан Аксак пропустил мимо ушей намеки на свой отроческий возраст и сказал:
— Полуяна огнем припекают…
— То-то собакам гренки будут! — сразу встрял пан Заглоба.
— …и он дает показания. Переговоры прерваны. Воевода из Брусилова чуть с ума не сходит. Хмель со всем войском идет на помощь Кривоносу.
— Хмель? Ну и что, Хмель! Кто тут
