Шатаясь по рынку, Колька вдруг увидел, как изнемогающий от жары толстый дядька в белом костюме вынул из кармана брюк носовой платок, чтобы вытереть потный лоб, но при этом нечаянно вытащил трёшку. Трёшка упала на землю. Колька видел, как она лежала в пыли зелёным комочком, и тётки с кошёлками, толпившиеся вокруг продавца черешен, топтали её ногами. Тогда Колька протиснулся в толпу и, улучив минуту, тоже наступил на эту трёшку новенькой сандалией и так держал её, плотно придавив скользкой подошвой. Теперь эта ничейная трёшка стала вроде как бы Колькиной. Его толкали, говорили: «Пусти, мальчик», но он твёрдо держал сандалию на бумажке. Выбрав удобный момент, он нырнул вниз, подхватил её — и в толпу. Так он стал обладателем этой солидной суммы денег, доставившей ему немало радости.
Деньги Колька простреливал.
Но трёшки не часто падают из чужих карманов. И Колька кружил в жаркой карусели. Его глаза теперь, казалось, сами отмечали все эти чёрные, рыжие, белые, красные, похожие на конвертики и подковы кошельки. Их вынимали, раскрывали, извлекая бумажки и монеты, и снова прятали. Вот одна тётка- растеряха сунула кошелёк в плетёнку. Он лежит толстым брюхом прямо сверху, на помидорах.
Колька чувствовал: всё в нём натянуто, как в рогатке. Лоб весь мокрый, а по спине — холодок. Ну, скорей! Вот сейчас он… Но тётка уже ушла, и Колька облегчённо вздыхал, выбирался из толпы. Хмурый, брёл по тротуару, по аллеям бульвара, подальше от рынка.
То, что происходило с ним здесь, на жарких толкучих дорожках, между заваленными зеленью прилавками, — это мелкое и тягостное не должно было, идти за ним туда, в прохладную торжественную тишину тира, взрываемую строгими щелчками выстрелов. Кольке всегда казалось: чем дальше он уходит от рынка, тем спокойней и чище становится у него на душе.
Кроме того, в тире Кольке нравился стрелец, как называли его мальчишки, — человек, выдающий посетителям ружья и патроны. Он был немолодой, через его худое, незагорелое лицо наискось тянулся синий рубец. Это была память далёкой войны. Но здесь, в этой землянке с низким накатом, среди ружей и мишеней, среди неумолчного треска выстрелов, этот человек представлялся Кольке в бою. Наверно, и там, где получил он памятный синий рубец, он был так же молчалив и спокоен.
Когда кто-нибудь из посетителей торопливо щёлкал впустую и пули летели мимо мишеней, человек молча клал на прилавок перед неудачливым стрелком новую горстку патронов. Но из-за синего подвижного рубца на его лице презрительно поблёскивал единственный глаз.
Колька стрелял неторопливо и ловко. Хозяин тира встречал его так же молча, как и остальных, но Колька чувствовал, что тот вроде отмечает его, Кольку, среди посетителей своим единственным, но зорким глазом.
У Лидки Самохиной были на руках бородавки. Поэтому Лидка всегда прятала руки за спину. И когда она так стояла, руки за спиной и отставив одну ногу назад, то была похожа на дятла. Коротко стриженная голова её с длинным носом наклонялась вперед. Лидка по привычке быстро-быстро нашёптывала слова. Нос качался вперёд-назад, и казалось, что дятел долбит невидимое дерево. Лидка не любила разговаривать громко. Осторожно оглядываясь вокруг, она нашёптывала:
— А почему омлет, а не яйца? Омлет почему? Потому что яйца — они на штуки. Сколько человек, столько штук. А омлет — его на сколько хочешь разделить можно.
Захлебываясь, Лидка торопливо долбила носом невидимое дерево. Но, если к ним подходила воспитательница, Лидка частила ещё сильней. Шепелявый говорок её становился сладким:
— Какое у вас миленькое платьице, Клавдия Максимовна! И к вам идёт так, и кармашки модненькие.
— Ну, будет, будет! Рано тебе о модах думать, — бросала в ответ кудрявая Клавдия Максимовна, проплывая дальше.
А Лидка вслед ей долбила:
— Фу-ты ну-ты — разоделась! Думает, я не видела, как она вечером после смены несла в кошёлке яйца!
Лидка Самохина всё видела и всё знала — и то, что приезжему представителю из центра, остановившемуся в одной из верхних комнат с балкончиком, куда обычно поселяли гостей поважнее, потащили вчера целое решето черешен из детдомовского сада, и что представитель договорился с Пал Ванычем и будет теперь проводить здесь свой отпуск.
Колька на эти Лидкины разговоры не обращал внимания. Плевать ему на этого представителя и на его отпуск. Пусть хоть навсегда поселится тут. Не на Колькиной же кровати он спит. И черешни Кольке нужны как собаке пятая нога. Захотел бы — набил полные карманы. Маленькие ребятишки — те конечно. Они с жадностью поглядывают на красно-жёлтые шарики ягод и на персиковые деревья, с которых свисают розовые пушистые плоды, но рвать не решаются. За это Пал Ваныч так взгреет! Малыши бегают через пустырь в колхозный сад. Там седой черноглазый старик сторож добрый. Он им нарвёт черешен и приговаривает:
— Куший, куший. Будь здоров!
Колька ни у доброго сторожа ничего не выпрашивает, ни по чужим садам не лазит. Разве что первое время, да и то для интереса — надо же попробовать.
Когда Лидка Самохина прошелестела, что видела, как из сада понесли в верхние комнаты первые персики нового урожая, Колька Большой пропустил это мимо ушей, но Колька Маленький сказал:
— А у нас так не делали.
Колька Маленький часто говорил: «А у нас», имея в виду тот детский дом, где он жил прежде. Всё в том доме, по Колькиным словам, было не так, как здесь, а гораздо лучше.
Теперь, когда в детдом приходил почтальон и сдавал письма дежурной воспитательнице, оказывалось, что добрая половина всех писем предназначена Кольке Маленькому.
— Кто это тебе пишет столько? — удивлялась молоденькая Мила Александровна, раздавая письма.
И Колька Маленький, расплываясь в радостной улыбке, отвечал:
— Наши пишут! — И пояснял: — Ребята и Сергей Петрович.
Сергей Петрович был заведующий тем детским домом.
— Заливай! — говорили ребята. — Так и станет он тебе писать. Больше ему делать нечего!
Но оказалось, что Сергей Петрович и вправду аккуратно пишет Кольке.
— Дожди там идут, — сообщал ребятам Колька Маленький, — всё залило и холодно.
Это, наверно, было плохо, что шли дожди и стояли холода, но Колька мечтательно говорил: «Дождь!» И чувствовалось, что он всей душой хочет туда, пусть в холода и в ненастье, но в тот родной дом, где о нём помнили и откуда писали столько писем.
— А зимой у нас, — расписывал Колька Маленький, — лес… Белки снежками кидаются. А на речке — каток. Я прошлый год побежал на коньках — и в полынью. Меня ребята старшие еле вытащили. Завернули в пальто — один парень с себя снял, а сам в рубашке — и в детдом. Оттуда лошадь пригнали. Но я всё равно простудился. У меня положительное пирке. Вот и прислали сюда лечиться. Ещё месяц или два, — считал Колька, — а потом он приедет.
— Кто приедет? — спросил его Колька Большой.
— Сергей Петрович. У него отпуск. Он пишет — приедет сюда в отпуск и заберёт меня обратно.
— Да врёт он! Зачем ему за тобой ехать, да ещё в отпуск! — сказал Колька Большой, лучше, как ему казалось, знавший жизнь.
Но Колька Маленький заблестел глазами и дёрнул головой с ало вспыхнувшими оттопыренными ушами.
— Сергей Петрович не станет врать! Он знаешь какой? Он такой. Он на фронте командиром танка был. У него одна рука, — тихо добавил Колька Маленький и повторил: — Он не станет врать!
Как будто то обстоятельство, что у человека была одна рука, а не две, являлось гарантией, что это очень хороший и честный человек. Но Колька Большой понял его. Перед ним почему-то встало худое лицо с синим шрамом наискось и точный, словно прицел, взгляд человека из тира. Дело, конечно, было не в одной руке и не в единственном глазе, а в том, что человек прошёл большие испытания, вынес и вытерпел их и остался человеком.
В тот день, когда Лидка Самохина прошелестела про персики, которые пронесли в верхние комнаты,
