Получая на почте пачки писем, Сергей Прокофьевич прежде всего смотрел, нет ли письма от мамы. Серые, розовые, голубые конверты, облепленные марками, он любовно держал в руках, о каждом он мог что-нибудь сказать.
— Ишь ты! Откуда взялось? — удивлялся он, держа за уголок тоненький, почти протертый конверт. — Из самой Сибири, из этакой дали.
Дальше Сибири не было ничего. В Сибири кончалась земля. Там, дальше, был снег и жили белые медведи. Они не писали писем, и, наверное, поэтому те края не интересовали Сергея Прокофьевича.
Из Петрограда писем не бывало.
— Другой свет. Другая там страна, — говорил, качая головой, Сергей Прокофьевич. — Там страна советская — тут белогвардейская. Ах, паралик его расшиби, белого генерала! Всю Россию на кусочки покроили. Почтового сообщения не имеется между городами российскими.
Сергей Прокофьевич оглядывался, не слыхал ли кто-нибудь, что он ругает белого генерала.
Белый генерал был страшный. Это он расстреливал рабочих и мучил их за то, что они хранили красные флаги. Это он отнимал у рабочих хлеб и отдавал этот хлеб немцам. Это белый генерал воевал с большевиками. Этот белый генерал дружил с немцами. Так сказал Маке Сергей Прокофьевич, и Мака верила ему, потому что на улицах она видела офицеров, совсем похожих на тех, какие были в Крыму… Мака встречала и немецких солдат. Они ходили по улицам города, они покрикивали на жителей, они на всех нагоняли страх. Они хозяйничали в городе.
Жизнь в городе была неспокойная. Из окошка маленькой комнаты Мака видела только крыши. Где-то под крышами, там, на улицах, где ровно в два ряда росли каштаны, иногда стреляли. Иногда за крышами вставали красные облака и искры взлетали над розовым дымом.
По вечерам Сергей Прокофьевич вынимал разноцветные бумажки, сложенные толстыми пачками, и считал их. Это были деньги. Сергей Прокофьевич копил деньги, чтобы купить себе на зиму валенки. У него болели ноги. Только валенки могли вылечить ноги Сергея Прокофьевича.
Когда уже лужи стали по утрам засахариваться, Сергей Прокофьевич торжественно вынул все пачки денег, намотал Маке на голову свой вязаный шарф, и они пошли на базар. Базар назывался толкучкой. Все люди держали что-нибудь в руках, все люди топтались, ходили, толкались, и вся базарная площадь шевелилась, бурлила, булькала и гудела.
Сергей Прокофьевич искал себе валенки. Ботинки его совсем развалились. Валенки ему нужны были старые, поношенные, очень крепкие, такие, чтобы в них можно было много ходить.
Сергей Прокофьевич, наконец, встретил валенки такие, какие были ему нужны. Большие, черные, подшитые кожей, с двумя кожаными заплатками. Сергей Прокофьевич уже полез за деньгами.
И вдруг Мака увидала Тамару. Тамара в своем красивом розовом платье улыбалась Маке и протягивала к ней руки. Мака бросилась к ней.
— Тамара! — крикнула она и ухватилась за рукав старушки, которая держала Тамару.
— Что ты, деточка? — удивилась старушка. — Что ты, деточка, кричишь?
— Это моя Тамара, — задыхалась Мака. Ведь это была Тамара. И кончик носа у нее был отбит. Тамара нашлась. Значит, могла найтись и мама!
— А ну-ка, скажите, барыня, откуда у вас эта кукла? — строго спросил Сергей Прокофьевич. Валенки, черные валенки, подшитые кожей, уже ощупывал другой человек.
— Не эта барыня тебя к маме провожала? — спросил Маку Сергей Прокофьевич.
Мака взглянула на старушку. Нет. То лицо с золотыми зубами она сразу бы узнала.
— Это моя Тамара, — только повторяла Мака и сжимала в руке замерзшую Тамарину ногу.
— Ну, хорошо, — сказал Сергей Прокофьевич, — твоя так твоя. Сколько стоит? — важно спросил он старушку.
Тамара стоила дорого. Сергей Прокофьевич отдал старушке толстые пачки разноцветных денег. Старушка исчезла в толпе. Мака обняла Тамару.
— Теперь пойдем купим валенки, — сказала она, и глаза ее сияли. Сергей Прокофьевич взглянул на свою ногу. Любопытные пальцы высовывались из ботинка.
— Нет уж, — сказал он, — я раздумал. Не куплю я валенки. Что ноги парить-то! Отдам в починку башмаки, да и все.
Глава XXIV. Добрая дама
Сергей Прокофьевич внимательно рассматривал конверт. На нем были какие-то наклейки, печати, пометки, марки наполовину отлепились…
— Что мама пишет? — чуть дыша от волнения, спросила Мака.
Сергей Прокофьевич продолжал вертеть в руках конверт.
— Ничего нам мама не пишет, — сказал он и положил письмо на колени. — Это наше письмо вернулось обратно. Эк, оно путешествовало! Даже смотреть жалко. Где только не побывало! И у Деникина, и у Гетмана, и у Махно, и у Шкуро, и у немцев, и в Советской России, и в самом Петрограде. А вернулось к нам опять, и ничего мы с тобой не узнали. Вот только наклеечку добрая душа в каком-то там петроградском почтовом ведомстве сделала: «Адресат по данному адресу не проживает». Это по-нашему, по-почтовому, так называется. А по-обыкновенному, по-русски, это значит: нет там твоей мамы. Вот что, птаха-бидолаха. Не нашло письмо нашу маму. Не нашло.
Это был очень скверный вечер. В маленькой комнате, несмотря на то, что топилась печка, было холодно. Мака дрожала в своем горошковом платье, и Сергей Прокофьевич несколько раз пил свое лекарство из бутылочки. Забытая Тамара лежала вниз головой.
— Что ж нам делать? Что ж нам делать, птаха? — говорил Сергей Прокофьевич и, положив голову на стол, на свои руки, о чем-то долго думал.
Потом он вытащил из шкафа чернильницу и ручку и стал что-то писать. Он спрашивал у Маки, как звали ее папу, не помнит ли она, когда это было, что мама получила маленькую бумажку и плакала… Мака помнила. Тогда была елка.
Однажды рано утром Сергей Прокофьевич одел Маку, поцеловал ее осторожно в макушку и стал перед ней на колени.
— Ты прости меня, птаха, что я тебя в клетку отдаю. Не могу я тебя у себя держать. Кормить мне тебя нечем. Одевать не во что. Ну, как я могу тебя вырастить?
Сергей Прокофьевич одел Маку, и они пошли, похрустывая дырявыми башмаками по снегу. Тамару Сергей Прокофьевич завернул в газету и в тряпочку, положил в сундук и запер на ключ:
— Будет цела и благополучна. Будет тебя дожидаться, птаха. Думаю, все хорошо будет. Не может жить человек так, чтобы на хорошее не надеяться.
Они остановились перед дверью, над которой висел трехцветный флаг. Тяжелая дверь с трудом открылась. Красная бархатная дорожка лежала на лестнице. В большой светлой комнате стояли стулья, обитые таким же красным бархатом, и Сергей Прокофьевич долго не решался сесть на такой красивый стул. Наконец он сел и засунул подальше под стул свои ноги в дырявых башмаках.
Наконец открылась дверь, взвилась вверх красная бархатная занавеска, и громкий голос сказал:
— Куцаков!
Сергей Прокофьевич сорвался со стула, схватил Маку за руку и потащил ее в дверь.
За дверью в глубоком кресле за большим письменным столом сидела Немолодая красивая дама. Она поднесла к глазам два стеклышка на серебряной ручке и посмотрела на Маку.
— Вы о чем просите? — спросила она таким голосом, как будто Сергей Прокофьевич уже давным- давно ей надоел.
Сергей Прокофьевич стал топтаться на полу, стараясь закрыть свой дырявый башмак другим, целым. Он стал прятать руки в рукава и жевать свои усы.
Он положил перед дамой какие-то бумаги и сказал, что все на них видно как на ладони.
— Прапорщик Черкасов… Убит в декабре 1916 года… Девочка потерялась… Никаких документов не имеется.
