А. А. Сурков
За нашей спиной Москва
Дни лета, осени и зимы 1941 года никогда не сотрутся в нашей памяти. В эти дни и месяцы мы с особой силой почувствовали, как неповторимо прекрасен наш город Москва, как дорог нашему сердцу каждый дом, который мы возвели, каждое дерево, которое мы посадили, каждый станок в заводском цехе, которому мы дали жизнь. В эти дни всенародная любовь к Москве предопределила всенародный характер обороны ее от вражьего нашествия.
Для писателей, как и всех советских людей, 22 июня 1941 года не изгладится из памяти никогда. В тот день мы собрались в отделе печати Главного политического управления Красной Армии. Собрались, чтобы получить проездные документы и отправиться на фронт.
Среди тех, кто со словами Маяковского: «И песня и стих — это бомба и знамя» — ушел воевать, были Николай Тихонов, Евгений Петров, Александр Безыменский, Александр Твардовский, Михаил Светлов, Сергей Михалков, Василий Гроссман, Аркадий Гайдар, Константин Симонов, Евгений Долматовский, Леонид Соболев, Борис Горбатов, Юрий Крымов и многие, многие другие.
Первый месяц войны, наполненный грозными и трагическими событиями, я провел на Западном фронте, среди солдат, прикрывавших на многострадальной белорусской и смоленской земле подступы к советской столице. Может быть, поэтому мы на Западном фронте чувствовали беду, надвигающуюся на столицу, тоньше и острее, чем другие советские люди. Уже в первой половине июля сердце подсказало мне тему стихотворения, в котором были такие строки:
Каждый день июля оставил неизгладимые знаки в нашей памяти. Но, может быть, самым памятным и для меня, и для других остался тот вечер, когда над нашими головами с угрожающим рычанием высоко в небе пролетели на восток огромные армады немецких бомбардировщиков.
Они летели долго, косяк за косяком. И был особенно зловещ прерывистый, глухой вой их моторов. Высоко задрав головы, мы из полутьмы густого елового леса всматривались в потухающую синеву вечернего неба и прислушивались к неумолкающему вою.
И тогда кто-то ошеломил нас догадкой:
— Товарищи, ведь они, будь они прокляты, на Москву полетели.
В лесу были и москвичи, и сибиряки, и украинцы, и белорусы, уже ушедшие из родных мест, затоптанных железными копытами немецких танков. Но чувство общей острой тревоги и боли обожгло наши сердца, и каждому хотелось, чтобы вражьи воздушные корабли лучше сбросили свой смертоносный груз сюда, в лес, на наши головы, только бы не долетели до Москвы.
В тот памятный вечер записал я в свою корреспондентскую книжку стихотворение, которое оканчивалось строками:
До смертного часа не изгладятся в моей памяти воспоминания суровой осени того года. Жестокая беда фашистского наступления настигла нас в первых числах октября. Под ударами врага фронт не выдержал, и бронированные фашистские орды, подминая наши полки, дивизии, армии, хлынули к Москве, с пугающей быстротой приближаясь к тем рубежам, которые тогда именовались «дальними подступами к столице».
Шел октябрь в дождях, в слякоти, в ранних заморозках. Огненная линия фронта пролегла полукругом от Сталиногорска через Тулу, Можайск, Волоколамск к Волжскому водохранилищу. Еще не растративший инерцию наступательного броска, враг рвался к столице. Пространство раскалывалось от рева орудий, рычания танковых моторов, воя пикирующих бомбардировщиков, леденящего кровь свиста падающих бомб. То здесь, то там в тыл сражающихся падали группы немецких воздушных десантов.
В эти дни под почти непрерывный вой сирен, возвещающих очередные воздушные налеты, Москва превращалась в огромный вооруженный лагерь.
По всем дорогам на запад, на юг, на север, на восток шли многотысячные отряды москвичей и москвичек с лопатами, кирками, мотыгами — строить кольцо оборонительных сооружений.
Увязая в раскисшей от осенних дождей глине, они рыли окопы, глубокие противотанковые рвы, вкапывали в землю бетонные колпаки дотов, ставили непроходимые линии надолб и «ежей» и опутывали колючей проволокой широкие просторы подмосковных полей, куда они приезжали в мирное время погулять в выходной день, где они жили в пионерских лагерях и домах отдыха.
Их мочил пронизывающий осенний дождь. На них налетали «мессершмитты», сбрасывая бомбы, поливая свинцом пулеметных очередей, а они рыли неподатливую глину упрямо, исступленно, и сердце в груди каждого билось часто, горячо, как бы торопя: скорее, скорее, скорее!
Когда они заканчивали свой труд, в окопы приходили солдаты, и девушки в стоптанных, облепленных грязью городских туфлях говорили им:
— Смотрите, ребята, не уходите отсюда!
И солдаты, прилаживая пулеметы к бойницам, кричали им вслед:
— Уж будьте спокойны! Маленькие мы, что ли, не понимаем, что там — Москва.
А как прекрасна в своем строгом и грозном величии была Москва в те незабываемые дни!
По всем своим заставам опоясалась она стальными оградами надолб и «ежей», многослойными линиями сооруженных из мешков с песком баррикад, из бойниц которых грозно смотрели черные глазки пулеметов и жерла противотанковых пушек.
Добровольцы из истребительных батальонов маршировали по улицам, и при каждом очередном воздушном налете десятки тысяч москвичей, мужчин и женщин, стариков и подростков, взбирались на крыши домов, чтобы под вой бомб и свист снарядных осколков тушить падающие дождем зажигательные бомбы.
В это время даже специалисты по починке примусов и керосинок переквалифицировались на производство ручных гранат и минометов, а в пустых цехах эвакуированных на восток промышленных гигантов чинили подбитые в бою танки, изготовляли автоматы для защитников города, снаряды. Рабочие- папиросники снаряжали ружейные патроны, рабочие-метростроевцы замешивали бетон для строительства дотов укрепленных районов Подмосковья.
В это время тысячи домашних хозяек, возвратившись с работ по строительству оборонительных сооружений, за черными шторами затемнения проворными иглами шили в бессонные ночи теплые ватники и шапки для защитников столицы.
В это время в московских комсомольских райкомах собирались юноши и девушки, только что покинувшие школьные скамьи, и, дав клятву на верность Родине, в глухие осенние ночи переходили фронт,
